* * *
Вообще погиб лютой смертью. Тимофею ни за что не удалось бы измыслить такое, а Анатолий Афиногенович смог и задумать, и реализовать замысел. Каждый вшивый лагерник и разборщик завалов с надорванным пупом, и, наверное, даже конвойные овчарки знали, почему Вообще утоп в нужнике. Всё население помнило помпезную казнь десяти офицеров РККА, помнило воинские звания казненных – не ниже полковника, помнило предательство бывшего штабиста, знавшего каждого из командиров в лицо и выдавшего всех лагерному начальству.
Благоустроенное, отапливаемое «буржуйкой», посыпанное дустом, с выкрашенным беленькой краской седалищем заведение на том краю лагеря, где располагалась казарма конвоиров, было оснащено, как полагается, выгребной ямой. На казарменный двор команда работяг могла войти лишь под конвоем. В тот день, когда погиб Вообще, работы вне лагеря не проводились. Рабочая команда в полном составе разгружала с железнодорожной платформы уголь. Топливо на тачках и носилках перемещали под специально выстроенный навес. На работу согнали и часть лагерных доходяг. Среди них затесался злополучный Вообще.
Никто не видел, как Анатолий Афиногенович засовывал предателя в выгребную яму. Штурману не повезло в том, что он не успел утопить Вообще. Наверное, слабый брюхом конвоир внезапно забежал в нужник или произошла иная страшная непредвиденность. Вообще не мог вопить, не в силах оказался даже молить о помощи. Всё, что ему удалось, – видом своим и тихим стенанием до смерти напугать конвоира, который выскочил на мороз, не надев порток. Кончилось дело тем, что рядовой конвойной роты забросал нужник гранатами. Деревянное строение полыхало половину ночи. К утру из выгребной ямы извлекли доходягу по кличке Вообще и тяжело контуженного штурмана.
Тимофей всегда считал, что умеет забывать, выбрасывать из памяти ненужные, трудные воспоминания. Он совсем не помнил себя ребенком. Чей он? Откуда? Какая разница! Воспоминания о прожитом начинались с поступления в летное училище, с первого полета, с парашюта, раскрывшего купол у него над головой, с лиловых синяков в паху и под мышками – следов парашютных лямок. Далее следовали первые полеты на ТБ-3, штурмовки над небом Испании, знакомство с Верой Кириленко и её мужем. Стоп. В этом месте снова наступал провал. До той памятной поездки в автофургоне, где он первый раз насовал Вообще. Он помнил наполненные ужасом первые лагерные дни, когда десятки тысяч людей, заточенных в периметре лагерного плаца, мерзли, мокли, голодали, болели, умирали тысячами. Он помнил первое появление аса Роберта. Не стеснялся вспоминать и о постыдных рвотных позывах, явившихся следствием слишком сытного ужина после продолжительной голодовки. Ему не следовало забывать обо всем этом, чтобы выжить сейчас и продолжать жить дальше.
За щелястыми стенами барака трещали автоматные очереди, а он не думал о казнях. Он слышал шепоты о приведенных в исполнение приговорах и думал только о побеге. Он видел, как на лагерной виселице раскачиваются окоченевшие тела, и предпочитал не присматриваться к их лицам. Не хотел узнавать в висельниках тех, кто совсем недавно морозил кости на грязном снегу. До них Тимофею Ильину нет никакого дела. Но, узрев на кривобокой двери барака сероватый листок – список подлежащих уничтожению, где среди прочих фамилий он нашел и фамилию своего штурмана, – Тимофей лишился аппетита и сна. На листке зачем-то была указана дата казни. Зачем? Не для того ли, чтобы долгим ожиданием умножить его мучения? Да и зачем назначать дату казни проштрафившемуся лагернику, чьей жизни цена – миска жидкой баланды? Не проще ли убить сразу, без помпы, между делом? С немалым трудом прикинув в уме даты, Тимофей сообразил: до казни оставалось три дня. Сносную кормежку, поставляемую ему асами, Тимофей стал отдавать умирающим насельникам барака. Сам лежал целыми днями на соломе, прислушиваясь, как шелестит полуистлевшими стеблями мелкая кусачая живность. Иногда Тимофей чувствовал на губах теплую жидкость. Кто-то пытался уговаривать его подняться. А он знал лишь одно дело: являться к лагерным воротам в назначенное время, сразу после ухода рабочей команды, ждать прибытия улыбчивого Роберта, забрать из его рук пищу и вернуться с добычей в барак. Добраться до штурмана не представлялось возможным. Вместе с другими подозреваемыми в совершении диверсии Анатолий Афиногенович сидел в карцере.
В день казни кто-то из безликих насельников барака – согбенное существо, имени которого Тимофей не пожелал знать, совершил попытку накормить его. Сначала ложка заскребла по дну посудины, потом послышалось докучное, шамкающее бормотание. Почувствовав на губах теплую влагу, Тимофей попытался зарыться в солому.
– Не стану есть, – буркнул он.
– Помрешь, – отвечал ему малознакомый голос.
– Ну и помру. Да тебе не всё ли равно?
– Мне не всё равно. Я пока не доходяга и волнуюсь о ближнем своём. Добровольно лишать себя жизни – грех перед Богом. А тебя жаль – ты незлой человек, хоть и атеист. Теперь поешь и вставай. Там штурмана твоего ведут на казнь.
Тимофей вскочил на ноги.
– Погоди! – не отставал докучливый сердоболец. – Тут вот портяночки твои. Да посмотри же на меня! Запомни хоть лицо! Это я твоё добро сберег. Портяночки, фуфайку, сапоги. Возьми портянку. Намотай на голову. Вот так! На улице ясный день. Мороз!
Тимофей уставился на говорившего, но черт лица так и не узрел – стерлось всё, похерено, отжило. Ещё один мертвец тянет к нему тощие руки с того света! Оттолкнув в сторону серую тень насельника барака, он кинулся к выходу. Тимофей слышал, как за его спиной об пол ударилась жестяная посуда.
– Надо же! Три дня не ел, а сил не убавилось!
* * *
Эшафот хорошо просматривался с южной стороны плаца. Тимофей выбрал местечко рядом с изгородью, под вышкой, где располагались подчиненные унтер-офицера Зигфрида с пулеметом. Как-то Ильин слышал о днях начала лагеря. Тогда, осенью сорок первого, сюда пригнали первую колонну военнопленных. Люди ещё не были так изнурены голодом, и лагерное начальство опасалось бунта. Неизвестный говорун глубокой ночью рассказывал всему бараку, как с этой самой вышки двое пулеметчиков в течение нескольких минут отправили на тот свет не менее сотни людей, когда те попытались сломать проволочное ограждение. Тимофей не любил таких разговоров, но сейчас он бежал именно к этому месту с намерением преодолеть ограду именно там. Он полезет на колючую проволоку. Он будет сражен автоматной очередью ещё до того, как на шею Анатолия Афиногеновича наденут веревочную петлю. Ноги несли его между неподвижными тенями людей. Он словно парил между осклизлой, покрытой нечистотами землей и вымороженной лазурью небес и упал на неё, не почувствовал удара, словно тело его стало совсем невесомым, а кости гуттаперчевыми. Тимофей лежал, зажмурив глаза, не в силах принять решение. Что же делать дальше: встать и снова бежать, до тех пор, пока свинцовые пчелы не зажалят его до смерти? А может, подождать? Может быть, тот, кто бросил его на землю, предложит иное решение?
– Решил присоединиться к другу? – спросил вкрадчивый знакомый голос. – Смотри! Смотри внимательно!
Две пары рук подхватили его, перекинули через проволочное ограждение. Ещё один удар о мерзлую землю. Тимофей пополз. Нет, так не годится. Надо подняться на ноги. Еще несколько шагов под дулами автоматов – и он оказался совсем рядом с эшафотом. Он чувствовал спиной обжигающие взоры автоматных дул, он слышал частое дыхание овчарок конвоя. Сорваться с места, бежать. Пусть свинцовые градины колотятся в его спину. Пусть заходятся припадочным лаем овчарки.
