– Я работаю на кирпичном заводе. У нас был аврал…
– У нас тоже. – Доктор указал за окно, туда, где стояла ванна. – Насколько я помню, правая рука капитана тоже была обморожена.
– Нет! Там только кисть не в порядке! Только кисть! Мы так старались! Уходя, я обработала её… Я надеялась…
– Я помню капитана-сказочника. Третий из братьев Гримм! – прервал её товарищ Нестеров. – Я сам и отрезал ему вчера кисть правой руки. Надеюсь, что гангрена не поднимется выше.
– Где он?! Где?! Где?! Он хоронил моего брата!!! Я не успела спросить, где могила!!!
Клава подскочила к Нестерову, ухватилась за полы его халата. Лицо было слишком высоко, терялось в клубах табачного дыма, как горная вершина в низких облаках.
– Успокойтесь, девушка! – холодные ладони крепко ухватили её за запястья. – Человеку, гм… с такими убеждениями лучше находиться подальше от Москвы. Так что мы ещё одолжение вам сделали. Если он, гм… выживет, вы непременно его найдете. Потом.
– Что же мне делать? Где искать его?
– Вам я советую, девушка, – веско добавил доктор, – сходите в храм. Да, да, в храм! Прямо на трамвай и до Донского монастыря! Заодно и развеетесь. От вас спиртом разит!
Он снова махнул рукой в сторону окна.
– Я – комсомолка, – буркнула Клава.
– Ну и что! Перед Богом все равны, так же, как перед стаканом. – Он усмехнулся. – Даже комсомольцы. Ступайте! А в монастыре закажите молебен об окаянной, одержимой бесами душе.
Часть четвертая. Валаамские чудотворцы
Трюм судна был наполнен стонами и запахом человеческих испражнений. Люди. Много людей, кишащих подобно неприятным кухонным паразитам. По углам, в полумраке шевелились странные тени. Может быть, это призраки? Тимофей потряс похмельной головой, припоминая сладковатый привкус Клавкиного самогона. Эх, жалела его Клавдия, но ведь сдала же мусорам! Как помойного кота, сунула в мешок вместе с орденами и медалями, вынесла за порог, а он и не сопротивлялся. С залитых-то глаз какое сопротивление? Может, мстила за что? Про какие-то обиды поминала? А он и не понял ничего. Он-то думал, смыла война прежние прегрешения. Безногий герой, медали о землю скребут. Может быть, и покусал кого или крюком поранил. Может, и антисоветские речи по пьяни говорил. Да с калеки-героя какой же спрос? Разве не отдал он Родине всё? Ну, сказал он мусорам правду о горькой участи приживала при склочной бабе. Ну, пару раз саданул крюком по яловым голенищам. Ему ли, калеке, всерьез драться с двуногими? Оперативники натолкали ему, но не сильно, ровно столько, сколько нужно для телесного успокоения, да и сунули в теплушку.
А конвой в вагонзаке оказался предобрейшим. Поили водкой всех, даже бессловесных «самоваров». Вертухаи так обильно поили – аж стало не до закуски. Тимофей утоп в омуте забвения, а по прибытии на железнодорожную станцию «Приозерск» не досчитался двух медалей «За отвагу». Медали-то старые, довоенные, и получены им были за боевые подвиги над этими самыми ладожскими водами. На что они конвою понадобились? Искать ответ на сей пустой вопрос не оставалось времени. Его вместе с попутчиками, которых он толком не смог рассмотреть, без особой деликатности загрузили в трюм небольшого парохода.
Порой что-то грохотало, порой слышался звон и скрежет. Из дальнего угла кто-то всё твердил жалобным голосом:
– Братцы, да где же это я? Братцы, да где же? Ответьте слепому герою войны…
– Тут все калеки и все герои, – отозвался голос рядом с Тимофеем.
Неподалеку, у правого плеча, шевелилось могучее тело большой воды – Ладожское озеро. Тимофей припоминал его покатые берега, полосы песчаных пляжей, внезапные туманы и шторма. Будто в похмельном полузабытьи, смотрел он на лиман Вуокслы. Парил над гранитными островками, с трехкилометровой высоты похожими на рассыпавшееся цветное ожерелье.
– Выведут корабль на середину озера и пустят ко дну. И никто не попомнит о нас, калеках! – сказал тихий голос.
– Нет. Нас везут на Валаам. Топить не станут. Я знаю точно.
– Вот оно что! Валаам! – прошептал Тимофей.
– Верно. Валаам, – отозвалась темнота. – От материка не менее трех часов ходу. Температура воды за бортом – пять градусов Цельсия. Даже для хорошего пловца – быстрая смерть. А кто из нас нынче хороший пловец? Нас везут на Валаам умирать.
– Выпить бы…
– Там тебе поднесут! – усмехнулась темнота. – На Валааме бухла – хоть залейся!
– За что? – вскинулся Тимофей. – За что так наказывают?!
Он забился, замахал руками. Железный крюк глухо ударил в металлическую обшивку трюма. Страшная новость вырвала его из похмельного полузабытья. Они на судне, их везут на Валаам. Но зачем?
– Выкинут на берег на съедение диким зверям, – будто угадав его мысли, усмехнулась темнота.
– Да там и зверей-то нет, – ответил кто-то.
– Я герой, я воевал! Выжил в болоте под Вязьмой, в окружении! Я бомбил вражеские эшелоны! Я бомбил Валаам в финскую!
– Тем хуже, штурмовик. Если ты разрушил поселение на острове – мы перемерзнем там.
На этот раз Тимофей намеренно ударил крюком по обшивке трюма. Звук получился звонким. Шевеление и бормотание на короткое время прекратились. Неспокойные полчища тараканов в глубине трюма замерли, притихли. Тогда Тимофей снова, в третий раз, ударил крюком по обшивке, ударил со всей нерастраченной дурью. Трюм загудел, но не тихими, измученными голосами, не тараканьей возней, а набатным гулом железа. Над их головами распахнулся люк. В светлом эллипсе света возникла большая ушастая голова. Из-за покатых, подернутых жирком, плеч на них глянуло пасмурное небо.
– Эй, герои войны и труда! – крикнула голова. – Кто там с похмелюги страдает? У кого ещё руки-ноги не все четыре оттяпаны? Счас довершу труды фашистских захватчиков! Станете бузить, сниму со всех протезы. Будете культями да пьяными головами в обшивку стучать.
Ему ответил нестройный хор голосов. Надсадно зарыдала женщина.
Людской гомон потонул в грохоте двигателя. Темноту тряхнуло раз, другой и третий. Наконец редкие толчки превратились в непрерывную вибрацию. Всё вокруг тронулось с места, закачалось, поплыло. Тимофей услышал сиплые отрывистые звуки пароходного гудка.
– У тебя хоть одна-то рука есть? – тихо спросила темнота.
– Есть! – испугался Тимофей, судорожно ощупывая левой ладонью крюк на правой руке.
В кривых переулках поселка имени товарища Молотова, среди чадящих труб и железобетонных заборов, ковырялся в покрытых копотью грядках разный люд. Бывшие фронтовики, неприкаянная шпана, одинокие бабы и бабы семейные, осчастливленные возвращением искалеченных, запойных мужей. Но встречались и порядочные, мастеровитые, трезвые люди. Например, слесарь с медеплавильного завода – дядя Веня Наметов, Вениамин Петрович, отец сердобольной Клавдии. Он изготовил для Тимофея и тележку, и протез на правую руку. Дядя Веня придал протезу форму остро заточенного крюка, снабдил удобным ременным креплением. Тимофей успел привыкнуть к новой стальной, однопалой, но очень опасной кисти на правой руке. Конечно, писать, держать ложку, наполнять стакан, совершать многие другие необходимые действия приходилось левой рукой, но Тимофей привык и к этому. С ногами дело обстояло хуже. В московском госпитале полуживой от усталости хирург отнял ему обе ноги, сохранив колено на правой, а левую укоротив на три четверти. Рана на правой ноге заживала плохо и уже под Горьким, в городишке Арзамас, куда его отправили из осажденной Москвы долечиваться, пришлось сделать повторную операцию на правую ногу. В результате операции ногу отняли до самого паха.
