– Ой! – смеется девчонка, а в глазах страха нет.
Молодец! Тимофей отступает, прижимается спиной к низкой юбке веранды. Большой двор! Шагов в двадцать в ширину. Тимофей прицеливается. В рассветных сумерках оранжевый плод чужой страны ярок, подобен упавшей с неба звезде. Хлопок выстрела спугивает пугливых котов на крыше летней кухни и те с истошным мяуканьем разбегаются в стороны. На волосах и лбу девчонки – сок апельсина с волоконцами мякоти. Она смеется, вытирает пальцами сок, облизывает ладони, шепчет:
– Ещё!
Тимофей водружает второй апельсин ей на макушку. Ему уже становится скучно. Он целится, мажет. Пуля зарывается в уголь, вздымая в воздух облачко черной пыли.
– Ещё! Ну же! – настаивает девчонка.
– Больше нельзя. Патронов нет, – Тимофей застегивает кобуру.
Сени пахнут семейным уютом. В углу, под вешалкой – груда обуви. Сапоги, туфли ботинки. Девчонка разувается, кидает свои туфлишки в кучу. Тимофей стягивает сапоги.
– Все уже спят, но мы будем пить чай. Ведь у Наметовых не напились, – шепчет она.
Не напились? Тимофей смеется. Уж он-то напился вдосталь. Налился горечью да болью с девчачьим сидром пополам.
Почти всё пространство кухоньки занимает большая беленая печь. На ней, за ситцевой занавеской, кто-то громко сопит.
– Кто там? – спрашивает Тимофей.
– Это один несчастный человек, – отвечает девчонка. – Мама приютила его. В теплое время года он живет в летней кухне. Но сейчас ещё бывает холодно ночами и он спит на печи.
– Да кто ж таков?
– Инвалид Гражданской войны. Старик.
Девчушка оглядывает кухоньку. Ищет подходящую посуду, находит лишь стаканы да чашку с отбитой ручкой. Сейчас ради него выставит лучший сервиз. Добрая. Экие забавные у неё кудряшки, а личико серьезное. Глаза блестят. Пожалуй, хороши эти глаза, но не такие глубокие, как у Веры. Эх, потонул он в омуте! Неужто навек пропал? Ах, Вера, хоть бы раз за весь вечер посмотрела ласково. Хоть бы заговорила! О чем угодно! Так нет же! Муж явился! Герой! А он, Тимофей, разве не герой? Из-за занавески вылезло косое суконное рыло. Мужик ли баба – не разберешь.
– Ты кто? – устало спросил Тимофей.
– Это ты кто, – отозвалось рыло. – Таскается всякая шваль по чужим кухням. Спать мешает.
Тимофей крякнул. Сунул в рыло кулаком, оно убралось за занавеску. Нашел на подоконнике недопитую поллитровку. Допил. Стало немного легче.
Из комнат прибежала, звеня посудой, девчушка. Зарозовела, глазки блестят пуще прежнего. Спрашивает смущенно:
– Ничего, что старая заварка?
Эх, придется ещё и чай пить!
– А давай притворимся, что мы любим друг друга? – смеется Тимофей.
– Как это? – она в смятении.
Чашка вырывается из её рук. Тимофей ловким движением ловит её, не дает упасть на пол.
– А так. Я тебя научу. Ты ведь не делала такого никогда раньше?
Девчушка действительно такого раньше никогда не делала. Она колеблется. Схватка страха и решимости. Ах, как это знакомо Тимофею! Да она, пожалуй, чем-то похожа на него. Смелая! Но косится на печь, стесняется. Это нормально.
– Оно не помешает нам, – шепчет Тимофей ей на ухо.
Девчонка пахнет сидром и наметовским студнем. Тимофей смеется. Как забавно! Она и целоваться-то не умеет.
– Разомкни губы, – шепчет он.
Она послушна, податлива, но очень уж неопытна. Тимофею хочется позвать Веру. Хочется крикнуть:
– Смотри!
Нет, надо молчать. Может быть, удастся хоть как-то забыться? Девчонка жмурит глаза, улыбается, забавно прикусывает нижнюю губу. Тимофей гладит её живот. Ещё одно диво – у неё дорожка от лобка к пупку, тоненькие светлые волоски.
– Тропа любви, – шепчет Тимофей. – Люби меня. Пожалуйста, люби! Если ты меня не полюбишь, тогда от жизни ни проку, ни смысла!
* * *
Оставив за спиной заборы и крыши Верхних Котлов, Ксения перебежала по мостику через железную дорогу, миновала клуб Нагорного поселка, по правую руку осталось краснокирпичное древнее строение. В этом доме жила одноклассница Ксении и Клавы – Лиза Пицулина. Вот и её окошко – ситцевые ветхие занавески в первом этаже. Ксения на минуту приостановилась, сунула ладонь в карман платья. Там ли записка? Сложенный вчетверо тетрадный листок острым уголком впился в ладонь. Стоит ли менять планы? Если менять, то как раз есть повод зайти к школьной подруге. Пока чай да разговоры, Генка уедет в полк и она не сможет передать записку. Ксения глянула на часики – половина девятого. Окошко Лизы было распахнуто. Ситцевая занавеска слегка колебалась на сквозняке. Колебалась и Ксения. Её сомнения разрешила старуха-домработница.
– Это Ксеня, что ль? – сухая, перевитая венами рука отдернула занавеску.
– Я, баба Паша. А где Лиза? Она дома?
– Нет. Ушла спозаранок. Ты разве не знаешь? Она устроилась чертежницей на завод имени вашего товарища Молотова.
– Нашего, – культурно поправила старуху Ксения.
– Ваш товарищ Молотов на этом заводе уж все московские колокола переплавил. Теперь чего-то чертят. Чертям чертят, – бормотала бабка. – Ты зайдешь? Я ватрушки пеку.
– Нет. – Ксения уже приняла решение. – Мне надо … у меня тут дело…
– А косы-то зачем обрезала? – скрипела ей в спину старуха. – А кудри-то навила…
Ксения бежала дальше. Слева остался паршивенький сквер с памятником товарищу Молотову посредине. Здесь уже цвели чахлые кусты сирени. Тут три дня назад Тимофей в первый раз её поцеловал. Походя, между делом, но в губы. Товарищ Молотов со своего кирпичного постамента видел её первый поцелуй. Вот и нужный дом. Огромные квадратные окна, три ступеньки, дверь парадного, зеленый глаз Зухры в дверной щели, лестница на второй этаж. Ксения не помнила, как оказалась у двери Наметовых.
Генка пах кожгалантереей и одеколоном. Его коричневая куртка издавала мелодичный скрип при каждом движении. По утреннему времени щеки лейтенанта Наметова были идеально гладкими и пока не кололись.
– Клаву пришла повидать? – он долго держал её в своих объятиях, а она болтала в воздухе ногами, со смехом стараясь мысками туфель нащупать пол. – А Клавы-то и нет!
– Ну и хорошо!
– Значит, можно целовать? – почуяв под собой твердый пол, Ксения наконец смутилась. Да что уж там! Если решила – прыгай головой в омут.
– У меня дело. К тебе.
– Какое? Ой, как вы смущены, девушка! Не тушуйтесь, ваш верный друг и поклонник на всё готов.
Ксения нашарила в кармане записку, протянула её Генке и испугалась пуще прежнего. Сложенный вчетверо тетрадный листок не был запечатан в конверт, не был заклеен. Текст, написанный на нём неровным подчерком Ксении, мог прочитать каждый.
