Вновь прибывшие, подхватив пожитки, потянулись к женщине с косой.
– Я есть Сохви… – речь женщины казалась отрывистой и странной. Она постоянно то одергивала на себе гимнастерку, то теребила кончик косы. Сохви указывала на вершину холма. Там над кронами деревьев высился купол колокольни. Там, по её словам, находилось общежитие, где каждой из вновь прибывших полагалась отдельная комната.
– Кто из вас доктор? Или… – Сохви запнулась, подбирая слово. – Фельдшерица?
– Я! – звонко отозвалась Ольга. – Я – фельдшер.
– Так иди сюда! – Сохви махнула рукой. – Тебе квартира в другом месте!
Девушки, следуя за Сохви, потянулись вверх по дорожке. Ольга подхватила чемодан, намереваясь последовать за остальными.
– Ты откуда такая?
Кто это спрашивает? К ней обращаются? Ольга огляделась. Никого, кроме безногого летчика, поблизости не оказалось. Он смотрел на неё снизу вверх. Холодноватые светлые глаза, ясные, отчаянные, наполненные влагой. Что это? Уж не плакать ли собрался летчик-герой?
– Вы мне? – растерянно переспросила Ольга.
– Тебе. С Сортовалы такая… девушка?
– С Лодейного Поля.
– Лодейное Поле тоже знаю. Летал над ним.
Он отвернулся, шмыгнул носом и заспешил прочь. Кованый крюк и утюжок глухо тюкали по дощатому настилу пирса.
* * *
Забот здесь было много, хоть отбавляй. Только знай перепеленывай да корми, да выноси погулять. Сохви со всеми этими задачами справляется запросто. Вот только лечить она толком не умеет. Ну что ж, для этого и прибыла сюда Ольга, а сортовальский райсовет за месяц до её приезда прислал на остров контейнер с медикаментами.
– Они мрут от дыхалки, – говорила Сохви. – Теряют дыхание.
– Пневмония, – поправляла Ольга.
– Всё равно мрут. За год почти все умерли. Осталось трое. Тимка называет их «самоварами». Если бы Фадей рыбу не приносил, и этих не было бы.
Финке помогал старик Фадей, такой же высокий и жилистый, как она. Старик и безногий летчик в хорошую погоду ловили рыбу сетью, разводили на интернатском дворе костер, варили в большом чане на всех уху. Летчик, когда был не пьян, помогал ходить за беспомощными. Вся компания напоминала Ольге странную семью. Нечто незримое, но вполне осознаваемое связывало их. Они будто хранили какую-то тайну или все сообща состояли в заговоре. Но в каком? На выяснение не находилось ни времени, ни сил. Сумрачные, бесконечные коридоры интернатских корпусов, лестницы с ветхими ступенями, на южном склоне горы – запущенный монастырский сад – вот весь её мирок. Фадей часто обещал показать ей Ладогу и соседние острова, но всё как-то не складывалось то у него, то у Ольги. Да и безногий летчик постоянно путался под ногами, и сам был неразговорчив, и со стариком толком не давал потолковать. Только смотрел блестящими своими глазами да помахивал крюком. Неужто ревновал?
Летчик Ильин жил в храме. Дневал и ночевал под лестницей, ведущей на хоры. Ольга не сразу обнаружила его там. Только через пару недель, в пятый или шестой свой приход. Летчик сверлил её спину синим взглядом, терся бородой о пыльные ступени, но молиться не мешал, и Ольга быстро забывала о его присутствии. Да, в жизни на острове изгоев нашлись неоспоримые преимущества: никто из его поселенцев не мог по собственной воле покинуть его, но никто и не мешал жить среди коварных вод, кому как заблагорассудится. Есть время для работы, есть время для молитвы. Молчаливый, наполненный запахами подгнившего картофеля и прошлогодних яблок, построенный забытыми подвижниками на дикой скале храм благосклонно принял её в своё лоно. «В этой церкви живет Бог», – так сказала бы бабушка Прасковья. Не во власти человека изгнать Бога из его жилища.
* * *
Ольга сразу ощутила свою нужность острову. Её и поселили-то очень хорошо, можно сказать, с почетом, в одной из комнат с отдельным выходом в прямоугольный, замкнутый интернатскими стенами двор, вдали от лестниц и коридоров и страшных глаз насельников интерната. При комнате была крошечная кухонька, и даже кладовка. Конечно, Ольга обнаружила следы пребывания крыс, конечно, половина кухонного окна была забита фанерой, конечно, половицы в её жилище частично подгнили и опасно прогибались под ногой. Но что все эти мелкие огорчения по сравнению с радостью обладания собственным жильем! Молчаливый, вечно занятой Фадей соорудил для неё скамью и поставил её возле входной двери. Вечерами она выходила во двор, чтобы выкурить папиросу и послушать, как залетный ладожский сквозняк играет кронами тополей.
Был один из тихих вечеров в начале осени, когда давно уж замолчали и соловьи, и цикады, когда вечер может быть и безветрен, но так прохладен, что приходилось кутаться в осеннюю одежду. В такой вот вечер Ольга сидела на скамье, погасив над своим крылечком лампочку. Ей хотелось темноты и пустоты. И чтобы ни разговоров, ни лиц – ничего. Утром они с Сохви снова ходили на кладбище. Отвезли на каталке короткий гроб, опустили в могилу. Хорошо, хоть лопатами работать не пришлось – люди помогли. Ремесло могильщика ей пока не потребовалось осваивать. Зато Сохви всё может. Для неё самая грязная работа – праздник. Надо рыть могилу – выроет. Надо собрать насельников на скудные поминки – соберет. А они, как выпьют, так разговорятся. И все разговоры только о том, кого следующим на двухколесной каталке вниз с горы повезут. О войне не говорят, родню не поминают. Словно нет и не было в мире никогда и ничего, кроме Острова Благодати. Ольга ёжилась. Это ладожский сквозняк пытался заползти под её пальтецо. Но она не уходила в дом, словно ждала чего-то. Всё смотрела на полуприкрытую дверь противоположного подъезда. Дверь эта вела в узкий коридор, на лестницу и дальше в бывшие монашеские кельи, где ныне обитали инвалиды войны. Сейчас над дверью горел желтый глаз фонаря, освещая и вход в подъезд, и старую яблоню перед ним. Вот высокая, костлявая женщина появилась в дверном проеме. Она поставила у входа табуретку, села, закурила. Единственным украшением бесцветного, лишенного возраста лица Сохви была добрейшая улыбка, обнажавшая ряд ровных белых зубов. И она улыбнулась, когда следом за ней из двери выполз, громыхая крюком, калека. Этот не улыбался, хотя любил куражиться да кривляться, без стеснения обнажая пустые десны.
– Не спишь? – спросила женщина.
– Матрас жесткий. Подушка – ещё хуже, – отозвался летчик Ильин.
– Иди в храм.
– Не могу. Выпил с вечера. Пьяный в храм теперь не хожу. Давай здесь помолимся, а?
– Погоди. Я принесу часослов. – Женщина скрылась за дверью.
Ильин поначалу ждал спокойно, потом стал волноваться, ерзать, наконец закурил. От крыльца потянуло махорочным дымом. Ольга поначалу видела красный огонек папироски. Потом он пропал, а высокая санитарка всё не шла. Ольга вслушивалась и всматривалась. До неё долетали обрывки фраз:
– …оборони меня, Господи! Сбереги от соблазна… не хочу…
Похоже, летчик Ильин всё же начал молиться, не дожидаясь своей товарки. Ольга, стараясь ступать как можно тише, подобралась поближе. Остановилась за стволом яблони. Вот скрипнула дверь. Сохви снова появилась на крыльце.
