Предосторожность оказалась излишней. Никого! Серая фигурка
мраморного ангела чуть не до половины занесена снегом. Значит, сучонка после
позавчерашнего бурана здесь не было.
Кавалеров покачал головой. Правда, что сучонок! Лишь бы
злобу свою утолить, а ребенок тут один, заброшенный…
Почему-то стало невмоготу глядеть на эту снежную гору. Тихое
бешенство вскипало в душе, рвалось криком…
Нет. Нельзя давать себе волю, как ни хочется. Здесь, сейчас
– нельзя! Вечером он должен быть на месте. Нельзя надолго оставить сучонка без
присмотра. Эта тварь сравнима только с тем бесом, который точит Кавалерова
изнутри. Обоим нельзя давать свободы. Обоих надо держать в узде!
Он зачерпнул пригоршню снегу и приложил к лицу. Лоб сразу
заломило, но от сердца отлегло.
Так… хорошо, хорошо!
Кавалеров огляделся. Вроде бы где-то здесь, у оградки…
Сунул руку в сугроб и после недолгих поисков откопал
небольшую совковую лопату.
Да, поразмять костоньки – это как раз то, что ему нужно. И,
главное, никакого риска: увидев расчищенную могилку, сучонок, конечно,
вытаращит глаза, но подумает только, что у Кирилла, наконец, совесть взыграла,
решил навестить свою кровиночку, прибрал могилку либо сторожу заплатил. А
поскольку они с Кириллом не общаются, значит, и спроса быть не может, проверить
не удастся. Ну а если Кирилла и в самом деле сюда нелегкая пригонит, он решит,
что, как всегда, сучонок подсуетился.
Нет, нет – никакого риска, что может раскрыться участие
Кавалерова в этом деле. И вообще – никакого риска, что участие Кавалерова хоть
в каком-то деле может раскрыться! Если он сам этого не захочет, конечно.
Кавалеров махал лопатой так ретиво, что взопрел. Сбросил
шубу. Снег был тяжелым, вязким. Значит, еще больше потеплеет. Опять небось
раскиснет все вокруг, как та вечная мерзлота в мае-июне…
Плиту и памятник он очищал руками – бережно, неторопливо. Вспотевшую
спину опять пробрало морозцем. Пришлось одеваться.
Застегиваясь на все пуговицы, Кавалеров с блаженной улыбкой
взглянул на озябшего ангела.
Да, вот теперь – красиво. Это зрелище было одним из самых
радостных в его жизни – кладбище, памятник, мраморное надгробие с надписью:
«Дашенька Смольникова. 16 июня 1990 г. – 25 ноября 1996 г.
Ты ушла – и унесла с собой наши жизни».
Первый раз прочитав эти слова, Кавалеров просто-таки онемел
от изумления. Ну как, ну каким же образом они догадались написать именно это?!
Неужели обо всем узнали, поняли все и отвечают ему: ты добился, чего хотел, мы
признаем это… Кавалерову даже скучно стало. Его труд как бы обесценился! Ведь
хотелось заглядывать в глаза каждому из них поочередно, долго рассказывать, что
он сделал, каким образом, а главное – почему. А тут как бы мечту отняли! Но
потом, побродив по кладбищу, Кавалеров начитался всякого на памятниках и
надгробиях и немного успокоился.
Чего только люди не напишут! Но это одни слова – как
правило, весьма хилая оболочка истинного чувства.
Кавалеров медленно натягивал перчатки на покрасневшие руки,
поглядывая на узкую лавочку, притулившуюся под оградкой. Когда он смотрел на
эту лавочку, его разрывали два противоречивых чувства. С одной стороны,
хотелось – как хотелось бы! – увидеть тут их всех, сидящими в рядочек и
проливающими горючие слезы. Но Кавалеров слишком часто бывал на кладбище, чтобы
не знать: печаль над могилкой – на могилке и останется. Как букетик сухих,
неживых бессмертников. Ее с собой не берут. Здесь плачут, убиваются одни люди,
а к воротам подходят, в машины садятся совершенно другие. Живые! Не лучше ли
так, как случилось? Дед еле бродит, волоча парализованную половину тела. Бабка,
то и дело хватаясь за сердце, разрывается между ним и бывшей детской, где
взаперти сидит ее взрослая дочь, забывшая все на свете, даже свое имя, изредка
лепечущая:
– Дашенька хочет кушать! Дашенькина ляля сломалась! Дашеньке
страшно, страшно!
Страшно, что и говорить…
Муж этой самой женщины, которая мнит себя собственной дочкой
– еще живой дочкой! – днями и ночами сидит перед компьютером, рисует свои
цветные обманки, искренне веря, что они порадуют кого-то так же, как радовали
погибшую девочку. Ну а сучонок…
Кавалеров скрипнул зубами. Сучонок единственный из всех не
прячется в горе от горя! Он опасен, опасен, хотя…
Кавалеров усмехнулся. Среди того, что сучонок сделал за этот
год, не было ничего, чего не разрушил бы Кавалеров одним мановением руки!
Сначала-то он всерьез побаивался сучонка, а теперь все чаще
приходит ощущение собственного всемогущества. Где скороспелой злобе одолеть
ненависть, полученную в наследство, вспоенную жаждой, вскормленную голодом,
выпестованную одиночеством! Сучонку невдомек, что его тайный враг хотел бы
сейчас (раз уж так судьба сложилась!) сидеть над другой могилкой, под сенью
покосившегося креста, вглядываясь со слезами умиления в еле различимую надпись:
«Кавалеров Семен Евгеньевич. 1 января 1913 – 28 февраля 1953
г.
Кавалерова Маргарита Игоревна. 6 марта 1915 – 24 мая 1953 г.
Кавалерова Дашенька. 24 мая 1953 г.
Вы ушли – и они уйдут за вами!»
Черта с два… Черта с два! Они даже не заслужили могилы
своими страданиями!
Отца он хотя бы увидел, спасибо и на том. От матери с
новорожденной сестренкой остался только столбик на забайкальской топкой
равнине. Бог ты мой, сколько же там этих столбиков! На сотни километров тянутся
они.
Кавалеров не посмел сойти с холма, походить по мари,
поискать своих. Да и разве найдешь? Столбики-то безымянные! Посидел, поглядел,
как сизые сумерки затягивают падь, и пошел через лес на станцию. Все время хотелось
обернуться… Как там, в Долине Смерти, клубилось что-то в воздухе, стонало,
окликало… Конечно, это ведь тоже долина смерти. А сколько таких долин по
России, сколько, сколько…
Кавалеров не оглянулся. Знал, что увидит: мать, бегущую за
ним, беспомощно простирающую руку, другой удерживая у груди спящего младенца. И
еще знал, что если оглянется, то уже не сможет их покинуть: уйдет туда – вниз,
в марь, ляжет под их столбик… окажется дома…
«Не время еще! Не могу!» – кричал он душой и, упрямо
набычась, шел вперед, всей кожей чувствуя, как стихает, меркнет зов за спиной.
Тогда же он поклялся вернуться – потом, позже, когда все будет сделано. И уже
вернулся бы, если бы не сучонок!
