Вступление
Записки И. Н. Понырева, а также другие материалы, относящиеся к жизни и судьбе Михаила Булгакова, свалились мне буквально как снег на голову.
На поминках небезызвестного Николая Михайловича Трущева один из гостей подошел ко мне и предложил прикоснуться к «тайнам минувших эпох».
Затем многозначительно добавил:
– Причем к одной из самых охраняемых…
Старикан представился – Рылеев Юрий Лукич, исследователь творчества Михаила Булгакова, затем признался, что в «былые времена служил по линии наблюдения за литературной средой».
Подсек меня Лукич на ошарашивающий вопрос.
– Как вы считаете, молодой человек, читал Иосиф Виссарионыч роман «Мастер и Маргарита» или нет?
Мне очень хотелось ответить – черт его знает?! – однако с выдержкой у меня все в порядке. Я изобразил на лице высшую степень заинтересованности. Положение малопризнанного текстовика, желающего хотя бы в узких кругах прослыть солидным деловаром на книжном рынке, обязывало не проходить мимо даже самых вычурных и бесперспективных предложений.
В разговоре Юрий Лукич обмолвился, что в поле зрения органов Михаил Афанасьевич попал в 1922 году, когда завязал тесные отношения со «сменовеховцами», точнее – с литературным приложением эмигрантской газеты «Накануне», которое возглавлял Алексей Толстой.
– Все это время, – продолжил Рылеев, – документы на Булгакова хранились в одной папке со всей этой разношерстной компанией, искавшей для России «третий путь», а персональное дело, насколько мне помнится, было заведено в сентябре двадцать шестого, когда во МХАТе состоялся прогон «Дней Турбиных, о чем Булгаков упоминает в «Театральном романе»…
Затем загадочно добавил:
– Или не упоминает… В любом случае, без участия Петробыча здесь не обошлось.
Он по-чекистски пристально глянул на меня. Пронзил, так сказать, взглядом, словно проверяя, дошел ли до меня пароль и не брошусь ли я наутек, услышав заветное слово.
Помнится, Петробычем называл Иосифа Виссарионовича Трущев…
Я тоже ответил взглядом, настолько искренним, насколько может быть искренним взгляд гражданина, пережившего застойные восьмидесятые, перестройку, ельцинщину, разгул олигархического капитализма и так называемую «суверенную демократию».
Мы договорились о встрече, и уже дома, осознав, что мне не избежать очередного литературного путешествия, а для этого придется вновь шагнуть за горизонт, – я крепко перебрал с напитками.
Исследователь!..
Творчества…
Ага, по линии спецслужб.
Везет же мне на этих исследователей!..
[2]
С другой стороны, интерес к такой неоднозначной фигуре, как М. А. Булгаков, испытывали все, кому не лень – от инженеров-компьютерщиков и радиотехников-изобретателей до критиков от богословия и бесчисленных друзей, после обретения писателем заслуженной славы активно заявивших о себе воспоминаниями. О профессиональных литературоведах и говорить нечего, так что в подобной компании сослуживец Трущева вовсе не казался белой вороной. Наоборот, как раз в его руках могли сохраниться какие-то неизвестные свидетельства жизни Михаила Афанасьевича.
Мы договорились о конспиративной встрече, и спустя несколько дней я отправился в гости к Юрию Лукичу.
Для начала хозяин угостил меня чаем. Затем, обрадовавшись собеседнику, поведал о своем нынешнем житье-бытье. Поскольку каждый Рылеев должен любить свободу и бороться с несправедливостью, Юрий Лукич, как только представилась возможность, сразу и охотно вышел на пенсию и устроился литературным обозревателем в одной из центральных газет.
По его словам, с Трущевым они спелись на садовом участке под Вороново, где, совместно копаясь на грядках, замаливали грехи режима. Там, по-видимому, Николай Михайлович, чувствуя, что силы на исходе, а работу над поиском согласия прерывать нельзя, передал меня на связь новому резиденту.
Упомянув о Трущеве, Юрий Лукич вновь пронзил меня многозначительным взглядом.
– Николай Михайлович очень хвалил вас. По его словам, у вас есть хватка и остатки ответственности. Этого вполне достаточно.
Он помолчал, затем ненавязчиво попросил помочь в «одном незавершенном деле».
– У меня сохранилась подборка документов, касающихся Булгакова. В первую очередь агентурно-осведомительные сводки, составленные по итогам оперативно-следственных мероприятий, а также частные документы, письма, донесения доброжелателей. Одним словом, все то, что завалялось на Лубянке. Я поставил себе цель свести их в единый обзор, однако годы сказываются, – он развел руками. – Силенки не те, чтобы заняться серьезной аналитической работой. Мне нужен специалист, который смог бы разложить документы в соответствующем порядке – необязательно хронологическом, скорее по степени их полезности на сегодняшний день. Но, главное, литературно обработать! Именно литературно, чтобы напрочь исключить налет официоза.
Закурив «беломорину» ленинградского россыпа – где он ее раздобыл? – Рылеев обрисовал задачу.
– Обзор ни в коем случае не должен напоминать чьи-то мемуары или что-то похожее на мемуары. Разве что на воспоминания или на роман, но это должен быть объективный роман, объективные воспоминания, составленные исключительно на основе конкретных фактов и исключающие всякого рода выдумки вроде той, что Воланд – это Горький, или, что еще хуже, Ленин в юбке. Никаких домыслов – только то, что было.
И как было.
Только в этом случае есть надежда в правильном свете представить послереволюционную и предвоенную эпоху…
Такой подход, по словам Рылеева, должен помочь потомкам «не только в полной мере осознать груз допущенных ошибок», но и «яснее оценить масштабы сделанного», без чего, по мнению ветерана, нам никогда не выбраться из «помойной ямы» бесконечной российской междоусобицы.
Он наклонился ко мне и доверительно поделился:
– России не так много, как кажется. Нельзя пускать этот процесс на самотек.
Затем Рылеев вкратце поведал, как эти свидетельства оказались в архивах на Лубянке и невероятно извилистым путем попали к нему.
Оказалось, даже после кончины Булгакова в марте 1940 года НКВД не спускало с него глаз. Вероятно, спецы от НКВД не исключали, что группа Воланда еще раз наведается в Москву и на требование – где рукописи, гады?! – им с санкции верховного руководства будет четко доложено – вот они! Как известно, рукописи не горят, они должны храниться в надежном месте, особенно такие, на которых стоит гриф «особой важности».
