«…Сама история говорила со сцены.
Пусть говорила не так и не то, что хотелось бы услышать победившим в войне красным, но отрицать объективную значимость спектакля было невозможно. Стремление «подвести черту» и заняться «социалистическим строительством» в нищей, разоренной стране владело не только проверенным большевиком Этингофом. Очень многие в партии – если не решительное большинство – придерживались тех же взглядов.
Что могла противопоставить пролеткультовская и оппозиционная критика человеческому желанию любви и отвращению к подлости?
Что они могли противопоставить рождественской елке?
Вопли «такой Булгаков нам не нужен»? «Открытые письма» безыменских? Обвинения в отсутствии в пьесе сознательных денщиков и политически подкованных горничных? Требования к автору показать, как те и другие идейно громили своих хозяев? Попытки обратить внимание органов на литературную вылазку «недобитого белогвардейца»?..
Это был скудный багаж, он держался исключительно на хамстве».
«…тем не менее Михаил Афанасьевич угодил в грязную историю, драка ведь шла не на жизнь, а на смерть».
– Займись аналитикой, дружище. Только не надо упрощать проблему.
Он сделал долгую, заставившую меня насторожиться, паузу.
– Не стоит сводить перипетии внутрипартийной борьбы исключительно к «Дням Турбиных», постановка которых особенно задела всех несогласных со сталинской линией.
Так уж сложилось.
Были и другие примеры. В это же время в Советской России были изданы «Дни» и «1920 год» матерого контрреволюционера, депутата Государственной думы, одного из вдохновителей и идеологов Белого движения и эмигранта В. В. Шульгина.
Или тот же Шолохов, его «Тихий Дон». Вспомни Мелехова, к какому берегу он пристал? Скандал был грандиозный. Автору сурово и неоднократно предлагали сменить «ориентацию» главного героя. Не в нынешнем похабном смысле, а по существу. Мелехову следовало пристать к красному берегу, а что мы читаем у автора?.. «Апологию кулацких настроений среди казачества…»
Или тот же «Разгром» Фадеева, «Россия, кровью умытая» Артема Веселого!..
В любом случае публикация таких книг свидетельствовала о глубоком внутреннем расколе в партийной верхушке. Разобраться в этих склоках не просто.
В этом деле нужна особая ответственность, поэтому не буду уточнять, кого я имел в виду под «продажными писаками». Все равно тебе уже не отмыться…
Борьба еще не окончена. Конечно, помельчали исполнители, опошлились цели, но что касается «булгаковых» и всякого рода «подпевал», осмеливающихся брызгать отравленной, но бессильной слюной на предпринимательское сословие и его либеральные идеалы, рука у сильных мира сего не дрогнет. Тому много примеров – Рохлин, Илюхин, а нынче Квачков. За украденные миллиарды шесть лет условно, а за разговоры на кухне двенадцать лет строгого режима…
Он закурил, потом поинтересовался.
– Если вместо лиц увидишь свиные рыла, а тебя будут уверять, что это реклама, только реклама, не более того, – не побоишься сказать «свиные рыла»? Силенок хватит? Не сдрейфишь?
– Вы меня втянули… – не удержался я.
– Ах ты, малое дитя! – восхитился Рылеев. – Не видишь, что творится вокруг? Я не принуждаю, только потом… когда-нибудь… покончив с ковбоями Джонами и детективами Биллами, как будешь в ладах с совестью описывать похождения местных «тетей Маней» и «дядей Ваней», чем бы они в наши дни ни занимались – рэкетом, вымогательством или шантажом?
– Это одно и то же, – робко пискнул я, но Рылеева уже было не остановить.
– Ты как думал? Отсидеться? Не выйдет!! Однажды проморгали, теперь «я не я, и лошадь не моя»?.. Можешь считать меня кем угодно – законченным мракобесом, отрыжкой репрессивных органов, гамельнским крысоловом, улавливающих на звуки дудочки нестойкую молодежь, но я за Булгакова горой. Он плохому не научит, так что выбор за тобой.
Он притушил папиросу.
– Ты работал с Трущевым и, по его словам, вроде бы должен обладать чувством ответственности, однако вижу, Николай Михайлович ошибся…
Глава 5
Вернувшись домой, я решил заняться аналитикой.
Свинцовой, уже несколько подзабывшейся тяжестью давила на меня эта чертова «ответственность».
Я с детства не любил это слово.
Позднее неприязнь оформилась в четкую гражданскую позицию. Я был убежден – это нелепое душевное свойство является одной из самых коварных ловушек, которые Воланд выдумал на погибель человеку. Поддаваться ему, значит, окончательно угробить себя. Эта подлая «сть», как, впрочем, и «целеустремленность» или «принципиальность», предполагает, что ее носитель изначально кому-то должен. Более того, несчастный чаще всего испытывает головокружащую радость оттого, что допустил эту ядовитую жидкость в свое сердце. Отравленный «ответственностью», он полагает, что ему доверили принять участие в каком-то великом и благородном деле. Его страх – это страх радостный, сходный с энтузиазмом, но от этого он не становится менее страхом.
Короче, я вас любил, чего же боле…
Что я господину Гакову, что он мне?
О притаившемся в засаде Рылееве я уже не говорю. Пора бросить эту волынку к во́ландовой матери и заняться входящим в моду описательством всякого рода доморощенного рэкета, хитроумного вымогательства или мордобойного шантажа, совершаемого «тетями манями» и «дядями ванями».
За окном сгущалась тьма, плакали звезды.
Помалкивали коты, да и собакам взгрустнулось.
Было тихо…
Я потыкал пальцами в клавиатуру:
«…здесь мы вступаем на минное поле всякого рода домыслов и трудно доказуемых фактов, составляющих жизненный путь Булгакова, однако необходимость объяснить подоплеку мистической настороженности, проявленной в отношении недоброжелательного к новой власти писателя и не менее таинственная неприкасаемость его в самый напряженный момент обострения борьбы за власть, вынуждает меня прибегнуть к…»
На этой фразе я застрял.
В «прибегнуть к…» явственно ощущалось что-то набоковское, чужеродное, идущее от истины и плохо стыкующееся с правдой.
С другой стороны, огрызку тоталитаризма не откажешь в логике, особенно его заявлению, будто тридцать седьмой явился исполнением приговоров, вынесенных в летние дни двадцать шестого. В том числе и Булгакову, пусть даже он оказался на победившей стороне. В этом не было его заслуги, просто так легли карты, однако отрицать, что он чем-то очень пригодился Петробычу, было трудно.
Как, впрочем, и Сталин Булгакову.
Вождь помог Михаилу Афанасьевичу понять что-то очень важное в окружающей жизни, но и сам…
Ни хрена у меня не выходило с аналитикой!
