Это было кстати…
Дохнуло Булгаковым, и я с головой погрузился в историю, когда боги были как люди. Или наоборот, точно не помню. Впрочем, божества лучше не касаться. Клепков сразу предупредил – никаких иисусиков и христосиков! Чем они ему помешали?
В этой недосказанности таился какой-то непонятный, смущавший меня подвох. Меня пытались сбить со следа?
Но зачем?
Что страшного в иисусиках и христосиках, не говоря уже о мрачном и обаятельном Воланде? Как внушительно он двигал выступающей нижней челюстью. Вспомнилось, как в первых вариантах списанная с Белозерской секси Маргарита буквально таяла, глядя на него…
Я был уверен, в булгаковской задумке посещения Люцифером послереволюционной Москвы не было ничего мистического.
Ни-че-го!!!
Это была судорожная попытка что-то понять в этом мире и воздать каждому по делам его. Это была попытка ухватиться за что-то более прочное и основательное, чем старые монархические песни на новый коммунистический лад или поповские уверения в неотвратимости суда небесного.
Ага, жди!..
А ведь это был вопрос вопросов.
Кто мог бы выполнить грязную оперативную работу наказания за грехи кроме реально взобравшегося на вершину власти человека? Кого для исполнения этой миссии просто необходимо было втиснуть в дьявольскую оболочку?
Опыт убеждал – рассчитывать на иконописных особ в сошедшем с ума мире бессмысленно. Когда брат стреляет в брата, а демократы в овечьих шкурах толпой бросаются дописывать, переписывать, перелицовывать, урезать и уничтожать классиков, – всякий призыв, всякое напоминание о необходимости достойно нести свой крест превращается в оправдание зла.
Я увидел все и сразу!..
Я булгаковскими глазами увидал, как Господь посылает падшего ангела творить расправу… Не святым же угодникам проливать кровь?! Меня даже передернуло, когда я, воспаленный солнечными лучами, вообразил преподобного Сергия Радонежского, выносящего приговоры…
Или, что еще ужаснее, исполняющего их…
Это была непереносимая жуть, конец света, наступление тьмы…
Старец из Радонежа был богоугодным человеком. Самым человечным из всех святых…
Мне он нравился.
Он по доброй воле последовал за тем, кого грызли оводы на Лысом холме. В качестве воздаяния за грехи он отправился в Рязань или Нижний Новгород – точно не помню – и закрыл там церкви. Это был самый добродетельный приговор из всех вынесенных на земле приговоров. Самое человеколюбивое наказание из всех человеколюбивых наказаний!.. Пусть каждая епархия занимается своим делом – добро сияет, зовет, научает, а тот, кто был низвергнут, приводит приговоры в исполнение.
В этом ощущалась некая разгадка, нечто весомое. Я глянул на небо, оно подсказало – именно так! Господь всеведущ, всемогущ и всемилостив. Он лишь попускает злу.
Как попускает?
Ответ следует поискать у Булгакова…
Облачко, затмившее солнце, растаяло, и прежний жар навалился на тротуар.
Я узрел в жарком трепещущем воздухе бредущего по переулку с палкой в руке, обливающегося потом Льва Николаевича. Старик был бос, ему не здоровилось, он с трудом переставлял ноги по раскаленному асфальту. Я глянул вверх – на солнце, на небо, на Булгакова, наконец, и молча возопил, зачем вы потревожили несчастного старца?
И далее по списку – зачем в фельетонном романе библейские сцены? Для обличения всякого рода соковых, босых, поплавских вполне достаточно газетных полос. На худой конец Интернета…
Невелики фигуры.
…Следом за Толстым по переулку прошествовал сам Иосиф Виссарионыч, почему-то в полосатой пижаме, штаны которой были заправлены в мягкие сапоги с короткими голенищами.
Я едва удержался на ногах. Еще мгновение, и я бы сполз по стене на заплеванный тротуар, однако вождь, ткнув в мою сторону трубкой, пригвоздил меня к стене. Его речь как всегда была нетороплива и вразумительна:
– Ха!.. Батум-Хатум!!.
Петробыч затянулся.
– Зачем размениваться?! Такой роман написал. Честь и хвала за такой роман! А пустишь на сцену «Батум», скажут – «мосты наводит», «испугался», «пошел на поклон к властям».
Если запретить, он так и будет в страдальцах ходить. На Руси страдальцев любят. Да еще такой роман. Пусть полежит. Время наступит, эти две работы сравнят и скажут – правильно Сталин поступил, что на «Батум» не купился.
Затем Сталин, обратившись ко мне, спросил:
– Хотя пьеса хорошая, может, пустить?..
…и растаял в нервно подрагивающем зное.
Я решил, что с меня хватит, и попытался стронуться с места, однако хомут воображения был неподъемен. Казалось, еще несколько мгновений, и в переулке появится сам господин Гаков. Пригласит в «Ершалаим» и в компании с Понтием Пилатом мы раздавим по соточке с прицепом.
Не тут-то было!
Мастеру сатиры хватило юмора оставить свалившегося ему на голову метабиографа наедине с жарким солнцем, с риторическими вопросами о природе зла. Правда, полюбовавшись с небес на расхристанного до расплавления души текстовика, классик, видимо, сжалился и решил не оставлять коллегу в беде. Как некогда Ивана Николаевича Понырева…
Из подворотни вышел громадный белый кот, пушистый, домоседливый. Муркнул и направился в мою сторону.
Я замер. Всем известно, белые коты, изначально считающиеся священными животными, просто так по улицам не разгуливают. Они подсматривают, выслеживают и как представители внеземной цивилизации рыщут в поисках съестного.
Управы на них нет!
Пушистый посланец потерся о мои ноги и направился на противоположный тротуар, в сторону «Вавилона». Автомобиль, свернувший в переулок, уважительно пропустил кота, и тот не спеша скрылся в распахнутых дверях магазина.
В этот момент заработал телефон.
Звонил Жоржевич.
Я едва не шмякнул мобильник об асфальт, но удержался.
Нельзя терять голову. Знойным июньским днем это было смертельно опасно, как, впрочем, и в жаркое лето двадцать шестого.
Я отправился в ЦДЛ искать спасение.
Глава 6
Явившись домой за полночь и не отыскав согласия в душе, я наобум принялся пролистывать рылеевские материалы.
В этой круговерти нелепостей, исторических анекдотов, протоколов, нестыковок, умолчаний, наведения теней на плетень, агентурных записок, справок-обзоров и черт знает чьих агентурных донесений, – трудно было сохранить ясную голову и свежесть мысли.
Тем более разомкнуть круг…
Оскорбляло пренебрежение, с которым заказчики обращались со мной. Каждый из них считал свою позицию непререкаемой. Если даже у них были для этого основания, я почему-то на дух не переносил такого рода убежденность. Я был уверен, мне предлагали из двух зол выбрать наименьшее.
