Из записок профессора И. Н. Понырева:
«…я поджидал его возле МХАТа. Когда Михаил Афанасьевич вышел из служебного входа, двинулся навстречу.
Поздоровался.
Булгаков удивился, приподнял шляпу.
– Здравствуй, Ваня, здравствуй, дорогой!.. Сколько лет, сколько зим. Далеко собрался?
Я пристально, как умеют только бывшие поэты или желающие опохмелиться артисты, глянул на него и ответил:
– Решил выпить пивка.
Булгаков задумался, затем встрепенулся.
– Так-так-так! Клянусь бабушкой, неплохая мысль…
Что запомнилось – одет был Михаил Афанасьевич броско, не по-нашему. Костюм, на шее галстук-бабочка, цветной жилет, ботинки на пуговицах, с прюнелевым верхом, и даже, что вконец убило меня, в глаз был вставлен монокль.
Я, помню, окончательно загрустил. На восьмом году победившей пролетарской революции появляться в пивной в таком наряде было небезопасно. Если не побьют, то в милицию доставят обязательно.
Булгаков, по-видимому, уловил ход моих рассуждений.
– Будьте покойны, обязательно побьют. Потом свяжут и, как британских империалистов, будут водить по улицам. Пусть все посмотрят, как они выглядят. Как вы, уважаемый Иван Николаевич, относитесь к британским империалистам?
– Отрицательно. Впрочем, можно воспользоваться скверным вариантом.
– Отличная идея. Знаете что, уважаемый Ванюша, давайте-ка мы отправимся на Патриаршие пруды.
– Идти далеко.
– А мы поговорим по дороге. Патриаршие пруды – самое удобное место в Москве. Там все начнется и там все закончится.
– Любите вы говорить загадками, Михаил Афанасьевич. Ладно, двинули на Патриаршие».
«…мы шагали по Тверской, я помалкивал. Только когда свернули к дому Герцена, я попытался заговорить о странной беседе со следователем, состоявшейся на Лубянке, однако Булгаков решительно возразил:
– Только не здесь, Ванюша. Только не здесь… Подожди до Патриарших.
Добравшись до большого пруда, Михаил Афанасьевич принялся тщательно выбирать скамейку и, только устроившись подальше от старушек и женщин с детьми, поинтересовался:
– Ничего не замечаешь?
– Нет, а что?
– Например, трамвайные пути.
– Так их здесь нет!
– Нет – так будут. И скамеечка удобно расположена – калитка рядом. Р-раз – и под трамвай.
Я не ответил и, набычившись, некоторое время сидел молча. Потом признался:
– Меня в НКВД вызывали.
– Однако, – удивился Булгаков. – Что же вы натворили?
– Это не я натворил, это вы натворили!
– Что же я натворил?
– Собрались драпать за границу?!
– Я?! Да, а что?
– Ничего. Только этот Гендин – тот, который беседовал с вами насчет дневника, – места себе не находит.
– Угрожает?
– Не очень. Скорее беспокоится…
– О чем? Не уезжать?..
– Нет. Насчет вас ни слова. Он советует мне записывать все, о чем мы беседуем. Например, о природе зла.
– Ну и замечательно! Пишите все, как есть.
– И про несуществующий трамвай на Патриарших?
– Конечно. Гендину будет интересно знать, насколько вы правдивы с партией.
– Михаил Афанасьевич, кончай ерничать. Я напросился на встречу не для того, чтобы индульгенции получать, а совсем наоборот. Предупредить о моем вызове и рассказать, о чем меня расспрашивали. Вы вообще можете молчать, и если меня еще раз вызовут, так и скажу – молчал и все тут!
– Ваня, не сердись. У меня вдруг родилась идея. Помнишь, как мы однажды рассуждали, откуда берется Большое зло. Если оно что-то вроде падшего ангела, почему бы не напустить его на всех следователей, доносчиков, домоуправов, буфетчиков, хозяев арендуемого жилья и прочих блядей, расплодившихся вокруг словно тараканы.
– Беда в том, что Гендин говорил не о падшем ангеле, а о какой-то интриге, сплетаемой вокруг вас. Хотите верьте, хотите нет, я ему верю. Может, он желает вам помочь?
– Помочь вряд ли, – наморщил нос Булгаков. – А вот предотвратить – это да.
– Гендин упоминал какого-то Каганского и Не-Букву.
Михаил Афанасьевич помрачнел.
– Черт бы побрал этого Василевского! Накаркал…
Он замолчал.
Легкомысленное настроение улетучилось на глазах.
– Василевский как-то предупредил меня: «Сколько, Миша, не ершись, сколько не играй в неподкупность и независимость, в Совдепии тебе никогда не стать своим. Тебя затравят как одинокого волка. Разве что перекрасишь шкуру?..» Клянусь бабушкой, нелепый совет! Крашеный ли, стриженый, волк все равно не похож на пуделя.
Потом Не-Буква напомнил о генерале Слащёве
[48]. Генерал тоже явился с повинной. Гуманная советская власть его простила, хотя крови на Якове Александровиче с цистерну. Предоставила работу, позволила написать воспоминания, а потом явился сумасшедший Коленберг и застрелил Слащёва. На следствии заявил, что убийство им совершено из-за мести за своего брата, казненного по распоряжению генерала в двадцатом году. Оно, может, и так, а может, Коленберга само ГПУ подослало. Я это к тому говорю, что ты, Михаил Афанасьевич, нынешним революционерам много крови попортил…
Сказал, как ножом резанул, а потом еще и повернул лезвие в ране – рано или поздно, мол, за тебя возьмутся. Не могут не взяться. Посадят, сошлют или что-нибудь похуже… При этом чиркнул ребром ладони по горлу.
Михаил Афанасьевич сделал паузу, потом уже, не скрывая тревоги, продолжил:
– Три ночи я глаз сомкнуть не мог. Прикидывал, как поступить? Я вовсе не хочу жить на чужбине, но меня буквально выживают отсюда. Мало того, что негодяй Каганский обирает меня в разлюбезном мне Париже, так здесь обо мне пишут такое… Что-то вроде многотомного пасквиля… Или приговора!..
Я аккуратно вырезаю каждую статейку и вешаю на стену. Я узнал о себе много интересного, о чем даже не догадывался. Оказывается, я обожаю «собачьи свадьбы вокруг рыжей жены какого-то приятеля». Но этого мало, я также являюсь родоначальником «булгаковщины», а такой прародитель, как заявляет некто Пикель, советскому театру не нужен! Единственное спасение – уехать от греха подальше. Хотя бы на время… Я даже письмо советскому правительству написал – отпустите вы меня, ради бога. Если не даете работать, так хотя бы разрешите уехать за границу. Не с голода же мне подыхать!..
