– Какие песни, Стасик! – возмутилась Натела. – Мне на детей времени не хватает. Сборник перепечатать возьмусь, а бегать по библиотекам ни сил, ни времени нет.
Она обратилась ко мне:
– У тебя нет какой-нибудь завалящей рукописи?
– Я сейчас переводами не занимаюсь. Тружусь над Булгаковым.
– О-о, – удивился Погребельский, – это shoking! Клепков решил Булгакова печать?
– Нет, – ответил я. – Я пока на свой страх и риск. Впрочем, – обратился я к Нателе, – могу передать тебе первые сто страниц. Никак не соберусь перейти на компьютер…
– Давай, – кивнула Натела. – На безрыбье и рак рыба.
Мы выпили.
Водочку вдова пила наравне с нами.
Глава 9
До метро мы со Стасом отправились пешком, и по пути он озадачил меня занятной историей.
– Ты, наверное, в курсе, что я тоже родом из Киева и мы с Клепковым земляки. Мы с ним в одной школе учились. Разница в пару лет, так что друзьями мы никогда не были – так, «здравствуй», «до свиданья», но мои родители еще помнят, как его отец носил фамилию Поплавский.
Я рассмеялся.
– Ты серьезно? Выходит его отца звали Жорж Поплавский?..
– Ну да! Фамилию Жорж сменил после войны, когда начались гонения на космополитов, но это пустяк в сравнении с теми разговорами, которые шли вокруг старика Поплавского. Недаром Булгаков утверждал, этот Поплавский пользовался репутацией самого умного человека в Киеве. О нем легенды ходили! В городе поговаривали, будто он не только сумел черта обмануть, но и НКВД обвести вокруг пальца.
– Где поговаривали?
– Везде. На рынках, например…
– Стасик, кто в Москве не слыхал о киевских рынках! О них еще Гоголь писал – мол, в Киеве на базаре каждая торговка знается с нечистой силой, но это когда было. С тех пор НКВД под корень вывело всех киевских ведьм, а заодно и все киевские легенды. Только, например, заведешь сказку насчет самостийности или голодовки в начале тридцатых, как тут же будь любезен в Шоколадный дом
[56].
– Не знаю, – возразил Стас, – как насчет Гоголя, а я сам слышал, будто до войны у Максимилиана Андреевича был родственник в Москве. В больших литературных чинах ходил, но загремел под трамвай. Оно, может, и к лучшему, тридцать седьмой обходил покойников стороной, однако старого Максимилиана, отправившегося в Москву то ли на похороны, то ли жилплощадь племянника прихватить, здесь, в Киеве, по возвращении сцапали.
Доставили в НКВД и спросили – где вы, уважаемый, находились с такого-то по такое-то число?
Он им честь по чести отвечает – в Москве. В столице трагически погиб мой племянник Миша.
Вот именно, подтверждают чекисты, погиб. А вам известно, как он погиб?
Поплавский, не задумываясь, ответил – попал под трамвай.
Чекистам такая изворотливость не понравился, и они решили взять его на понт.
Насколько нам известно, заявил следователь, вас в Москве и в помине не было. Расскажите, где вы были и чье задание конкретно выполняли?
Максимилаин… тьфу, Максимилиан Андреевич как всякий умница держался правила – никогда ничему не удивляться. Он объяснил – па-а-звольте, факт моего пребывания в Москве подтверждает полученная мной телеграмма, а также гражданин Пятнажко из домоуправления дома на Большой Садовой.
Следователь повеселел – гражданин Пятнажко напрочь отрицает факт вашего пребывания в домоуправлении. Впрочем, он отрицает все, даже свою фамилию. Говорит, какой я, к чертовой матери, Пятнажко, не знаю никакого Пятнажко, а этого, с фотографии – кстати, вашей, гражданин Поплавский, – никогда в глаза не видал. Неувязочка получается…
Поплавский в ответ – а билеты до Москвы и обратно вас устроят? А фамилии проводниц, кои я на всякий случай записал? А телеграмма?..
Можете предъявить телеграмму?
Поплавский – а то! Позвольте до дому доихать…
И привозит им телеграмму.
Текст ее известен. Булгаков привел его в «Мастере и Маргарите»
[57]. Не знаю только, как она к Булгакову в руки попала, ну, это второй вопрос.
В ГПУ обрадовались, вызвали начальство и в присутствии Поплавского радостно доложили – и-е-е-сть!! Вот, мол, материальное подтверждение пребывания группы библейских террористов в Москве. То-то мы Лубянке нос утерли.
На радостях отпустили Поплавского домой под подписку о невыезде и даже не впаяли срок за недоносительство…
Стас на полном серьезе добавил:
– Так говорили, а правда или нет, не знаю. Но в любом случае держи с Толяном ухо востро. Он достойный внук своего дедушки. Только я тебе ничего не говорил…
Неожиданно Погребельский резко обернулся.
Я тоже.
Не смог удержаться…
Толпа за спиной была вполне московская. Прохожие спешили по делам. Время было позднее, лица озабоченные. Я не заметил никаких обменов паролями, подозрительных предметов, например, газет в карманах или цветов в руках.
Более того, вокруг не было ни одного черного кота!
Я упрекнул себя за мнительность и, спускаясь в метро, дал слово, если в вагонном окне увижу свиные рыла, если попаду в переделку и какой-нибудь бдительный мент начнет допрашивать меня, где я был и что видел, буду упрямо твердить – видал свиные рыла.
К сожалению, это была не совсем правда – до самого подъезда мне эксклюзивно мерещилось лицо Валерки Пряхинцева.
Он будто просил о чем-то…
* * *
Дома, добавив из спрятанной от жены заначки, я взял гитару и, глядя в потолок, запел… Так, завыл от тоски и одиночества.
Валерка с небес подхватил:
Прошлое не воротится,
И не поможет слеза.
Как целовать мне хочется
Дочек своих глаза.
Вспомнился сегодняшний вечер, поминки… Вспомнился Стас Погребельский, его ошарашивающе-деловое предложение застолбить авторство любимых песен.
Вот так публично, с обязательным в таких делах апломбом заявить – я сочинил «Чужую милую» или «Сын поварихи и лекальщика»!..
Так уж случилось, ребята…
А то еще хлеще – приписать себе «Жил в Одессе парень-паренек…» Это была довоенная песня, когда меня еще на свете не было.
От подобной инициативы стало совсем тошно. Это была не просто приватизация! Это было посягательство на честь и достоинство миллионов моих современников, соплеменников, дружбанов и подруг.
