Это было обретение ясности.
Мне было далеко до нее…
* * *
Но я увидал!
Увидал в окне, увидал в прошедшем времени, в параллельном пространстве…
Увидал наполненный теплым сумраком кабинет в Нащокинском переулке, две тахты. На одной расположился хозяин кабинета, на другой затаилась любимая женщина.
– Ты не спишь? – спросил мужчина.
– Нет.
– Сегодня ко мне приходил Иван. Он пишет научную работу о сущности зла. Подходит к этой проблеме с классовых позиций. Я посоветовал ему для начала рассмотреть этот вопрос в исторической перспективе.
Я затаил дыхание.
«…Человек занят делом, а я порой гляжу на себя и удивляюсь. Посуди сама, в ответ на дьявольскую свистопляску, развернувшуюся вокруг меня, некто из высших сфер милостиво разрешил мне существовать и даже предложил работу во МХАТе, а это что-нибудь да значит. Но когда я написал заявление, чтобы нас на два месяца – всего на два!! – отпустили за границу, меня истомили обещаниями, пожевали и выплюнули».
«…Ты не находишь, что я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц…»
«…Ведь я же не полноправный гражданин… Я поднадзорный, у которого нет только конвойных…»
«…Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен».
«А может, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял».
«…но я же сам видал паспорта. Они были готовы. Оставалось только заполнить анкеты. Мы их заполнили… Может, причина в тех двоих, что подсели с другого края стола?
Точно!!
Они подслушивали!!!
А я?
О чем я только не болтал – и о парижском климате, так похожем на наш киевский. О том, что, невзирая на окрики грузчиков, критиков и сапожников, могу уехать из Парижа куда мне захочется. Почему ты не наступила мне на ногу? Почему не заставила прикусить язык?..
Молчание.
– Ты спишь, Леночка?
После паузы.
– Нет…
Вновь пауза, затем голос женщины:
– Эти двое ни в чем не виноваты.
– Как ты можешь знать?
– Знаю. Это из-за меня…
– Что из-за тебя?
– Тебя не пускают за границу. Они предупредили, что тебе опасно появляться в Париже.
– Кто они?
– ОГПУ.
Хозяин кабинета рывком сел на тахте.
– Ты это серьезно?
Женщина зарыдала.
Это длилось долго».
Я боялся шевельнуться, боялся вздохнуть, переменить позу – боялся что всякий, самый неслышимый шум погасит свет в окне.
«…наконец женщина выговорила:
– Я могу уйти, если ты пожелаешь. Мне смерть без тебя, но я уйду, потому что этому нет прощения. Я долго молчала, мне было так хорошо с тобой. Я смотрела, как подтянулся Сережа, как ты научил его ездить на коньках. Как помягчел старший, Женечка, – помнишь, сначала он исподлобья смотрел на тебя. Теперь не уходит, гуляет вместе с тобой и Сережей. Я так хочу ребенка от тебя, но если ты скажешь, я уйду.
– Мне дела нет до прощения!! О каком прощении может идти речь в этом безжалостном, вконец охамевшем мире. Ты клялась, что не бросишь меня. Что я умру у тебя на руках. Ты говорила искренно?
Женщина тоже села на тахте, прижала руки к груди.
– Ты не веришь? Ты не веришь?!
– Я верю, Леночка. Это так просто, так по-человечески отдать всю себя и сообщать о каждом моем поступке.
– Я никогда не сообщала.
– Я неправильно… я обидно выразился. Я не о том… я не так хотел сказать. Мне плевать, сообщала ты или не сообщала. Мы должны выжить. Против меня был целый мир – и я был один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно Ты у меня очень умная, а говоришь о каком-то прощении. И решительная. Плевать мне на прощение!.. Вот что важно – ты сказала это в самый нужный момент. Почему ты выбрала этот момент?
– Потому что ты места себе не находишь. Ты мучаешься, хвораешь – и я догадываюсь… У тебя нелады с романом? Вот тебе новый сюжетный поворот.
Пауза долгая, напряженная. Хозяин закурил. Женщина, сложив руки на коленях, ждала.
Хозяин, докурив, подсел к ней на тахту, обнял за плечи.
Женщина вновь зарыдала.
– Тебе не идут слезы, – прошептал мужчина.
Женщина крепко поцеловала его.
Мужчина взял ее лицо обеими руками и легонько отстранил.
Долго разглядывал.
– Вот ты какая.
Помолчав, добавил:
– Они, по-своему, правы, но и мы с тобой не простаки… Что они рассказывали о Париже? Что меня там ждет? И кто эти «они»?
– Гендин, особоуполномоченный…
– Во как – особо!.. Впрочем, я его знаю. Что же он рассказал?
– Как ты попал в плен к красным…
Мужчина вскочил и быстро заходил по комнате.
– Дальше! Дальше!!
– Что в Париже тебя ждет смерть. Один из тех двоих, отказавшихся лечить красноармейцев, сумел выжить и добрался до Парижа.
– Дальше! Дальше!..
– Там он сумел устроиться таксистом, но, по словам Гендина… Кто такой этот Гендин?
– Один умный человек. Он как-то допрашивал меня. Слишком умный… Дальше!
– Он не забыл, что случилось с ним зимой двадцатого, и все эти годы копил злобу. Хуже того, он сумел настроить против тебя товарищей по Обще-Воинскому союзу.
– Это на него похоже.
– Ты слыхал об этом врангелевском союзе?!
– Нет, об этом мерзавце. Дальше!
– Эти братцы накопили столько ненависти на советскую власть, что только держись.
Женщина уже несколько освоилась.
– Масла в огонь подлил некто Ходасевич, невозвращенец. Якобы в октябре прошлого года в парижской газете «Возрождение» была опубликовал статья «Смысл и судьба «Белой гвардии», в которой Ходасевич убеждал читателей, что не только роман, но и сама пьеса являются завуалированной и по этой причине особенно опасной апологией красного режима.
