Когда Сталин вспомнит обо мне, бесы разведут руками – махровая контра оказался Булгаков! Религиозный мракобес!.. – и предъявят мои собственноручно написанные показания, полученные после «выстойки».
Булгаков улыбнулся.
Елена Сергеевна вздрогнула, перестала плакать.
– Что он им сделает?
Михаил Афанасьевич улыбнулся еще раз.
– А что он может сделать? Ну, переусердствовали, ну, перестарались, так из добрых побуждений. Что, у нас писателей не хватает?!
– Я все равно напишу! Я обязательно напишу!!
– Не надо. Это не поможет. Мне нужен туз. Козырной туз!.. Чтобы ни одна продажная душонка не смела тявкнуть. Мне нужен волосатый кулак, от одного вида которого у всякого опера или доносчика занемеет язык.
– И руки отвалятся, – подхватила Елена Сергеевна.
Булгаков подхватил:
– И печень заноет!
– И мочевой пузырь лопнет…
– И в желудке засвербит…
– И они никогда больше не почувствуют вкус свежего борща, не полакомятся краковской колбасой, не отведают спелых яблок…
Пауза.
– Что-то мы с тобой, родная, раскудахтались. Ладно, давай попробуем заснуть. Говорят, утро вечера мудренее».
Я не смел пошевелиться, только стебанная мысль, отрыжка скептоидических времен, шевельнулась в памяти – сколько же они собираются молчать?
До утра, что ли?..
Этак я сам засну. Мысли потекли рваные, бездарные какие-то мысли – ну их, к Воланду! Зачем два романа… напишу один… как есть… поищу согласие. Может, оно существует? Или отвечу на вопрос, заданный Рылееву…
За моим окном мякнул котенок.
Булгаков насторожился…
«… – Кто отважится арестовать человека, которому поручили написать пьесу о Сталине! Хорошую пьесу, я плохих не пишу.
Он сел на тахте, обнял Елену Сергеевну, поцеловал.
– Для этого нужен заказ… – робко возразила жена.
– Вот именно!!! – вскочил Булгаков. – Это – обязательное условие! Это спасение!.. Каждый псарь, самый последний чертенок должен знать, что это заказ. Только в этом случае никто не отважится тявкнуть.
Никто! Даже псари с Лубянки!..
В противном случае со мной сразу сведут счеты, о чем они уже столько лет мечтают… Контрреволюционный писака – и о вожде!.. Ату его!!»
Он вскочил и принялся энергично расхаживать по комнате.
В этот момент вновь пискнул котенок.
Булгаков возмутился.
– Дай ты ему колбасы! У тебя колбасы нет?
– Есть, Михаил Афанасьевич, – сробел я.
– Так накорми животное. Я подожду.
Выполнить такое указание выпадает раз в жизни.
Это было высшее литературное счастье!
Боясь упустить удачу, я стремглав помчался на кухню, схватил весь кусок и на ходу, разламывая его на части, выскочил на балкон. Я знал своих котов – стоит им учуять запах съестного и, чем бы они ни занимались, за кем бы ни охотились, какую бы пушистую красотку ни обхаживали, тут же примчатся на заветное место.
Вот они, родные!
Так получите сполна.
Я вернулся в комнату.
Видения исчезли. На столе грустила выключенная настольная лампа, едва заметно пошевеливались шторы.
У меня ком в горле встал – и этот промолчал! В сердцах я пожалел о напрасно растраченной колбасе, впустую прожитых годах, о недоступности согласия… пока не услыхал знакомый голос.
Занавес прошлого раздвинулся, и я разглядел знакомую декорацию рабочего кабинета.
…Михаил Афанасьевич по-прежнему расхаживал по комнате.
«…Но заказ можно организовать. История подсказывает, это трудно, но я попытаюсь. Я попытаюсь еще раз. Напишу еще одно письмо».
«…не понимаю, – он всплеснул руками, – почему мхатовцы в тридцать шестом отказались поддержать меня? Станиславскому только стоило поднять телефонную трубку, как драматург Булгаков был бы спасен. Почему он не поднял ее? Почему смолчал Немирович?..
Наступила протяжная томительная тишина.
– Ты сам виноват, милый…»
Голос Елены Сергеевны был едва слышен. Я с трудом уловил смысл. У меня волосы на голове зашевелились.
«… – С какой стати? – возмутился хозяин кабинета.
– После «Мольера» Станиславский больше никогда не будет работать с тобой. Он считает, что пьеса слабая и, что еще хуже, неуместная. Бессмысленно ползать на коленях перед королями. Константин Сергеевич считает, что главное в Мольере – это величие и дар драматурга, сумевшего не только выжить, но и устоять, а не то что он, не зная об этом, женился на собственной дочери.
Или сопливые жалобы королю.
Он утверждает, что Мольер велик как творец, а об этом в пьесе ни слова. Мол, ты спекулируешь на имени, а был бы на месте Мольера какой-нибудь никому не известный Жако́ или Греба́, никому в голову не пришло назвать его великим драматургом. По словам Гриши Конского
[82], Константин Сергеевич жаловался, что он изо всех сил тянул «Мольера» хотя бы на минимальный успех, а ты уперся. «Встал в позу», как выразился корифей. Станиславский считает, что ты ничего не понимаешь ни в драматургии, ни в позиции властей, и больше не хочет с тобой сотрудничать.
– Это кто сказал? Твоя сестричка?..
[83]
– Да. Она намекнула, что в этом раскладе Владимир Иванович тоже умыл руки. Вы со Станиславским настолько запутали дело, что уже невозможно ничего исправить.
– Что же делать? – растерянно спросил Михаил Афанасьевич.
Послышался голос Елены Сергеевны, затем она сама вплыла в поле зрения:
– Ты не погибнешь, милый. Тебе нельзя погибнуть. Рано или поздно они обратятся к тебе. Во МХАТе только и ждут… В театре кризис, полный развал, две группировки. У них нет современного репертуара, а ты напишешь им хорошую пьесу. Ты не будешь вымаливать жизнь пошлой поделкой на революционную тему. Пусть те, кому это не под силу, упрекают тебя, а ты поступишь по совести. Они все равно придут к тебе…
Булгаков грустно усмехнулся.
– Что поделаешь. Ты согласилась на разговор с Гендиным, а я возьмусь за пьесу. Нам надо выжить, родная…»
Видения растаяли.
Не в силах сдержать иронический свой характер, я пожалел, что в этот трогательный момент нас не удосужился посетить Иосиф Виссарионыч.
