«…о Булгакове?.. Ты спрашиваешь о человеке, ставшим для Сталина чем-то вроде талисмана?
Или символа…
Ты спрашиваешь о моем друге?..
Я отвечу, родная.
Мы до сих пор превратно толкуем о Сталине, а ведь эта многостраничная личность являлась мистиком почище, чем сын профессора богословия. И кто бы не стал мистиком, изучив в семинарии Закон Божий. Там ему популярно объяснили, что кроме мира зримого существует мир невидимый.
Мир горний… Божественный.
Страна идей…
Эту науку тогда вбивали крепко. Сталин хорошо усвоил ее, тем более что жизнь то и дело подтверждала ее примерами. Как иначе объяснить, что нелегал, прятавшийся от шпиков в подворотне, едва не погибший в самом занюханном углу самого занюханного Туруханского края, сбривавший Ленину бородку и усы, – вознесся к вершинам власти».
«…Сталин с детства отличался тем, что никогда не отрицал очевидное. Весь его материализм насквозь пропитан религиозным восприятием действительности. С точки зрения Петробыча, победа коммунизма – это возвращение в первосозданный рай.
В потерянный рай, и ради этой цели годились любые методы, в том числе и сила.
Только не надо путать жанры.
Силой был не Воланд, хотя кое-кто пытается осветить Сталина именно в таком разрезе, не понимая, что в таком случае мы все немного бесенята.
Конечно, Сталин являлся человеком…
Но избранным!.. Этого вполне достаточно, чтобы он, так же, как и другие избранные, был доступен нашему человечьему суду, ибо сказано…»
«…одним из присяжных судьба избрала Булгакова…»
«…Полагаю, желание Булгакова написать роман о дьяволе произвело на Петробыча неизгладимое впечатление. Осознано заинтересовать власть такой темой в те годы было немыслимо.
Значит, это вызов?
Значит, Булгаков не сдался?!
Он пытается вынести приговор!»
«…К прежнему прагматическому отношению к строптивому драматургу, которого в случае обострения политической ситуации всегда можно привлечь к работе, – добавилось удивление, а Сталин считал, что его уже ничем не удивишь.
Опальный писатель, которого он, Иосиф, постоянно возрождал к жизни – то устройством на работу в МХТ, то упоминанием о «Днях Турбиных», которые тут же были возвращены на сцену (в две недели!), то скупым отзывом о том же «Батуме» («пьеса хорошая, но не пойдет»), – берет на себя смелость иметь собственное мнение.
Как такого загнать в коммунизм?»
«…помнится, ты укорил меня тем, что я не сумел ответить на вопрос – как я бы поступил, если бы получил приказ завести на Булгакова дело?
Сколько раз я задавал себе этот вопрос и до сих пор не нашел ответа…»
«…А как поступил бы ты сам, дружище?»
* * *
Прошел месяц.
Удивительно, но за это время мне никто не позвонил – ни Клепков, ни Нателка, ни Киселёров, ни даже его любовница. Только Погребельский не бросил товарища, однако мы больше никогда не заводили разговор о Варенухе, о Киселёрове, который сгинул так же внезапно, как и возник.
По-видимому, я выпал из обоймы, и эта догадка не вызвала у меня ни сожаления, ни радости.
Я остался спокоен.
Оставаться спокойным мне помогало близкое знакомство с Михаил Афанасьевичем, особенно написание воспоминаний о нем.
Я закончил. Помогло согласие в душе. Не знаю, удалось ли мне высветить время, а не даты, правду, а не истину, но я до самого конца всем сердцем и душой старался исполнить завет любителя свободы – воспоминания о Булгакове ни в коем случае не должны походить на мемуары, за что судьба – а может, сам Михаил Афанасьевич? – устроила мне нежданную встречу с одним из моих героев.
Это случилось наяву, в воображении, когда перед самыми снегами я, возвращаясь домой, решил передохнуть на детской площадке, устроенной во дворе нашего дома.
Была ночь, прохладная, звездная…
Я так и не понял, с какой стороны надвинулся незваный гость. Был он в стареньком кителе, простенькой, с брезентовым верхом фуражке, мягких сапогах с короткими голенищами.
В руке потухшая трубка.
Этот предмет смутил меня более всего, но я не подал вида, и на вопрос «Интересуешься?» – храбро ответил:
– Чем?
– Па-ачему запретил ставить пьесу?
– Темна вода в партийной луже…
В этот момент из-под лавки вылез знакомый котенок, подросший, осмелевший. Он попытался потереться о сапог незнакомца, но, не встретив сопротивления, опрокинулся на спину и со всей возможной прытью метнулся в сторону.
– Ошибочно рассуждаешь, товарищ. Не учитываешь остроту момента. Пьесу к чему готовили?
– К вашему юбилею.
– Правильно. А во что превратился бы юбилей, если артисты – знаменитые артисты МХАТа! – заговорили бы на сцене с кавказским акцентом? Хмелев заговорил, Тарханов заговорил, Ливанов заговорил… «Развэдка», «борба» «дэнги давай, давай дэнги!».
Даешь себе отчет, какая была бы потеха! После такого спектакля все насмарку – и разгром оппозиции, и индустриализация, и победа в войне.
Он пососал трубку.
– Я вас, русских, знаю. Сначала посмеетесь от души, потом задумаетесь, потом перепугаетесь. Потом всякого, кто заговорил бы без кавказского акцента, посчитаете троцкистом. Попробуй тогда улыбнись!
Он встал и удалился. Я так и не смог определить – куда. Впрочем, в ту минуту меня более всего интересовал – откуда он взялся?
Как сумел незаметно подобраться?..
Вот это тайна.
Всем тайнам тайна…
Комментарии
(1) В брошюре «Сверх-Борджиа в Кремле», написанной Л. Троцким за несколько лет до смерти «демон революции» так описывает этот эпизод: «Во второй половине января 1924 года я выехал на Кавказ в Сухум, чтобы попытаться избавиться от преследовавшей меня таинственной инфекции, характер которой врачи не разгадали до сих пор. (В другом месте он уточняет – это была инфлюэнция, то есть простуда. – Примеч. соавт.) Весть о смерти Ленина застигла меня в пути. Согласно широко распространенной версии, я потерял власть по той причине, что не присутствовал на похоронах Ленина. Вряд ли можно принимать это объяснение всерьез. Но самый факт моего отсутствия на траурном чествовании произвел на многих друзей тяжелое впечатление. В письме старшего сына, которому в то время шел 18-й год, звучала нота юношеского отчаяния: надо было во что бы то ни стало приехать! Таковы были и мои собственные намерения, несмотря на тяжелое болезненное состояние.
Шифрованная телеграмма о смерти Ленина застала нас с женой на вокзале в Тифлисе. Я сейчас же послал в Кремль по прямому проводу шифрованную записку: «Считаю нужным вернуться в Москву. Когда похороны?»
