Перебежала через двор, поросший спорышом, открыла дверцы плетенного из лозы и обмазанного красной глиной хлева.
– Гиля, гиля, гиля… – позвала гусей.
Первым вышел горбоносый гусак-гоготун. Важно оглядел все вокруг, широко расправил крылья, радостно загоготал и пошел вперевалку по двору. За ним потянулась стайка гусынь. Двор сразу наполнился шумом крыльев, веселым гусиным перегуком.
Стеша длинной хворостиной выгнала гусей на луг, к речке, а сама осторожно вошла по колени в холодную воду, глянула в нее, как в зеркало.
– Фу, какая заспанная! – игриво повела тонкой бровью и показала своему изображению в воде язык.
Однако по всему было видно, что девушка собою довольна. Это и понятно! Из воды на нее смотрело ярко-голубыми глазами молодое нежное личико. Волосы еще не заплетены и рассыпаются по плечам, как шелк. Белая сорочка расшита узорами, а пестрая панева облегает стройный стан…
Стеша нагнулась, набрала полные пригоршни воды, пахнущей аиром и водорослями, плеснула в лицо. Потом еще и еще… Оглянулась – не подглядывает ли кто? – подошла к желто-зеленым кустам ракитника и вытерлась белым подолом сорочки.
Свежая, румяная, полная сил девушка закинула вверх руки и стала пальцами, как гребешком, расчесывать волосы. Все пело в ней. Хотелось танцевать, нести на люди свою молодую красу, чтобы все любовались ею. Хотелось изведать то сладостное, как мед, чувство, которое в песнях зовется любовью… Но увы! Горькая печаль по брату Арсену, который пропал, исчез неизвестно где и как, бередила ее сердце неутихающей болью. До любви ли тут, когда сердце ноет, мать что ни день плачет, а дедушка ходит как туча, тяжко вздыхая. А любить так хочется!..
Задумавшись, Стеша грустно запела вполголоса:
Ой що за кiнь стоïть,
Що сива гривонька?
Ой сподобалася,
Ой сподобалася
Козаку дiвонька!
Стеша вздохнула. Пела о любви, а думала об Арсене. Бедный братик, что с тобою? Где ты? Сколько времени прошло с тех пор, как от тебя была последняя весточка… Ой!
Позади зашелестели кусты. Стеша вздрогнула. В тот же миг кто-то обхватил ее руками, а жесткая ладонь, от которой разило конским потом, крепко зажала рот. Стеша заметалась, как перепелка в силке, пытаясь вырваться. Смертельный ужас охватил сердце. Татары? Она хотела крикнуть, но не могла: плотный тряпичный кляп забил ей рот; на голову наброшен темный колпак с прорезью, чтобы не задохнулась, а руки и ноги связаны крепкими веревками.
Двое – это она почувствовала – подняли ее и понесли. По шуршанию ракитника поняла: несут к лесу. До него рукой подать. Густой, пушистый от весенней зелени, он широко раскинулся вдоль гор и на самих горах, высоко поднимавшихся на правом берегу Сулы.
«Матушка-голубушка, спасите меня! Дедуся, лебедик белый, поднимайте хуторян – догоняйте татей и посеките их саблями, треклятых! Вызвольте меня от каторги агарянской, неволи басурманской! – заклинала она мысленно, поняв, какая страшная беда постигла ее. – Не дайте же мне погибнуть, людоньки-и!»
Она металась, извивалась, пытаясь освободиться, но ничего сделать не могла. Несли ее долго. Слышалось тяжелое дыхание уставших людей, глухой говор их голосов.
Наконец ее положили на землю и вскоре кинули на коня и привязали к седлу. Кто-то крикнул: «Вйо!» – и под копытами многих коней загудела земля.
Куда ее везут?
Сначала ехали лесом, – Стеша определила это по хлестанию веток, а через некоторое время выскочили в степь: здесь припекало солнце. Неведомые ей всадники загомонили громче, пришпорили коней – и тайный хищный отряд людоловов быстро помчался в неведомую даль.
2
Только в полдень, когда Стеша не появилась к обеду, мать и дед Оноприй подняли крик. На шум сбежались люди. Весь хутор поднялся на ноги. Заплаканная мать, в который уже раз, объясняла, как она разбудила дочь и послала пасти гусей на луг и что с того времени Стеша как в воду канула.
– А может, она, знаешь-понимаешь, тово… и впрямь утопла? – рассуждал маленький заикающийся человечек, которого на хуторе звали не иначе, как Знаешь-Понимаешь, за его бессмысленную поговорку, или Иваником за малый рост. – Надо в Суле искать.
– Ой Боже мой, деточка моя!.. Голубка сизая!.. – убивалась в неутешном горе мать. – И зачем же я послала тебя с гусями к речке! Зачем же ты, серденько, в холодную воду полезла!..
Толпа быстро покатила к Суле. Самые расторопные пригнали челны, начали шнырять на них по спокойной глади реки, вглядываясь в прозрачную, как стекло, воду. Другие искали на берегу одежду.
Не нашли ни тела, ни платья…
– Знаешь-понимаешь, может, она тово… на глубину заплыла, – продолжал развивать свою мысль Иваник. – А там тово… и утопла…
– Одетая, что ли? – спросил дед Оноприй. – Мелешь невесть что!
– Так куда ж она подевалась… тово… знаешь-понимаешь?
Дед Оноприй пожал плечами и, понурив голову, побрел к дому. За ним потянулись остальные. Остался на берегу один Иваник.
Мать голосила. Женщины успокаивали ее. Говорили, что Стеха росла непокорной, даже норовистой дивчиной, – так, может, вздумалось ей в лес пойти, да там и задержалась. А то в соседнее село махнула. «Баклуши бить», – добавляли потихоньку кто поязыкастее.
– А когда б Звенигориха не панькалась так со своей доченькой-касаточкой, а хоть разок взяла бы за косы да всыпала березовой каши, то не пришлось бы голосить сейчас! А то избаловала дочку, словно она панночка какая, во всем ей потакала, а теперь – плачьте очи, хоть слезой изойдите! – злословила на улице полнотелая краснощекая молодуха.
Другая из толпы возразила ей:
– Ну что зря говорить, Зинаида! Стеха совсем не балованная дивчина. Красивая, работящая, скромная. И Звенигориха никогда не потакала ей. Может, и вправду утонула…
Весь этот разноголосый шум – плач, вздохи, пересуды, звучавший во дворе и рядом на улице, внезапно стих. Люди с надеждой и страхом всматривались в отряд странно одетых всадников, которые выскочили из леса и направились прямо к хутору.
– Ой, мамочка! Турки! – крикнула какая-то женщина.
– Откуда им тут взяться?
– Правда, турки! Погляди!..
Толпа заволновалась. Люди забыли о Стеше, о ее убитых горем матери и деде. Женщины и дети отошли во двор, мужчины, которые никогда не расставались с саблями, выступили вперед.
Отряд тем временем приближался. От него отделился всадник и погнал коня вскачь. Из-под копыт серого жеребца вздымалась пыль. И только перед самой толпой всадник осадил коня, который, присев на задние ноги и брызгая пеной из разорванного удилами рта, остановился.
– Люди, что здесь случилось? – с тревогой спросил он, снимая с головы шапку-янычарку.
