А за ним уже взбирались Метелица, Спыхальский, Секач, Пивень. На палубе завязался короткий, но жестокий бой. Замолкли пистолеты и мушкеты. Рубились саблями и ятаганами.
– Бейте их, иродов, хлопцы! – гремел Метелица, перекрывая своим могучим голосом шум и крики. – Не щадите проклятых! Они нашего брата не милуют!
Его сабля разила без промаха. Вместе с Секачом и Товкачом он теснил янычаров к корме и там сбрасывал в воду. Возле него вертелся Шевчик, жаля, как шершень, тех, кто увертывался от ударов Метелицы.
Арсен дрался молча. Зато Спыхальский, идя рядом, не умолкал.
– А, холера ясная, получай от меня гостинец, басурман! – приговаривал он, опуская на голову янычара длинную саблю. – Сгинь до дзябла!
Его зычный голос, как и голос Метелицы, наводил ужас на врагов.
– Налетай, проше пана! – гремел он на всю палубу. – Попотчую полной чаркой!
– Пан Мартын, глянь, что за птица перед нами! – указал Арсен. – Сам капудан-паша
[158]! Да еще наш знакомый – Семестаф! Ишь, выслужился! Живым надо взять!
В толпе янычаров, отбивавшихся от казаков, белел шелковый тюрбан капудана-паши.
– Гром на его голову! – загудел Спыхальский. – Вот так встреча, проше пана! – И гаркнул через головы турок: – Эй, паша, сдавайся!
Высокий сухощавый капудан-паша поднял глаза, и злобная улыбка исказила его темно-коричневое лицо. Седая козлиная бородка затряслась, словно ее кто-то дергал снизу.
– Сдавайся, паша! – повторил по-турецки Мартын.
Капудан-паша быстро взглянул на поляка и выхватил из-за пояса пистолет.
– Мартын, стерегись! – предупредил товарища Арсен.
Но было поздно. Прогремел выстрел. Спыхальский застонал и выпустил саблю из рук. Пуля попала ему в грудь.
– Ох, пся крев!.. – Он согнулся, зажал рану ладонями и стал медленно оседать на палубу…
Заметив, что между пальцами товарища сочится кровь, Арсен подхватил Спыхальского, придерживая, чтобы тот не упал под ноги разъяренных бойцов.
– Братья, кончайте их! – крикнул казакам. – Но пашу живым возьмите!
– Друже, оставь… Это смерть моя… – простонал пан Мартын. – Эх, пся крев! Не доведется еще раз повидать свою Польшу… Отчизну дорогую!
Арсен подтащил его к борту, передал казакам, остававшимся на чайке. Сердце Арсена содрогнулось от ненависти, гнева и жалости. Не брать капудана-пашу в плен! Отомстить за пана Мартына!
Но бой уже закончился. Повсюду лежали убитые и раненые. Капудан-паша стоял у стены надстройки, скрестив на груди руки. По его морщинистым щекам катились слезы.
Казаки вокруг него никак не могли отдышаться, вытирали вспотевшие лица.
Звенигора поднял саблю:
– Старый пес! Нет тебе пощады!
Казаки перехватили его:
– Опомнись, Арсен! Ты же сам приказал взять его живым! Да и безоружный он к тому же…
Арсен понурил голову. Слезы душили, не давали дышать. С усилием выдавил из себя жгучие слова:
– Пана Мартына… убил он, собака!.. Эх! – И не сдержавшись, ударил пашу ладонью по щеке: – Сволочь!
Тот зло сверкнул глазами.
– Я воин! Ты можешь убить меня, гяур, но оскорблять не смей! Я честно сражался! – Он не узнал бывшего пайзена.
Арсен смутился и, стиснув зубы, отошел в сторону.
Бой на Днепре затихал. Несколько фелюг горело. Дым сизым туманом стлался над водой, выжимая слезы из глаз. Слышались радостные крики запорожцев, одиночные выстрелы на тех кораблях, где еще сопротивлялись турки.
…Перед вечером огромная флотилия, состоящая из двух сотен казацких чаек и почти сотни турецких сандалов и фелюг, нагруженных хлебом, порохом, ядрами и другими припасами, медленно тронулась из устья Корабельной речки и поплыла вниз по Бугу к Днепру.
Скрипят уключины, шумят весла, плещется за бортом теплая вода. Над рекою стоит густой запах луговых трав, водорослей и серебристо-курчавого ивняка.
Спыхальский лежит на белых турецких простынях. Над ним склонился дед Шевчик и шепчет беззубым ртом:
– Матерь Божья, Царица Небесная, помоги казаку и заступись за него! Останови ему кровь, затяни рану живою плотью, дай сердцу силы, чтоб казацкое тело больше не болело, чтоб душа мужала, рука – саблю держала, ноги – по земле ходили, очи – на белый свет глядели!.. А ты, лихоманка-поганка, белого тела не ломи! Лети себе на луга, на широкие берега, в непролазные чащи-нетрища
[159], глубокие вертепища
[160], где Марище
[161] бродит, где смерть колобродит, в омуте утопись, тиною затянись, – тьфу, сгинь, пропади, прах тебя забери!
Шевчик сплюнул через борт и рукавом вытер рот.
Пока он говорил, Метелица с пренебрежением смотрел на своего старого побратима. Потом решительно отстранил его рукой:
– Твои небылицы-дурницы ни к чему. Дай-ка я его полечу! По-своему.
Он достал из глубоченного кармана плоскую бутылку, налил из нее в рог, заменявший ему в походе кружку, горилки, насыпал из пороховницы пороха, размешал все это стволом пистолета и подал пану Мартыну:
– На, сынку, выпей половинку! – и приподнял раненого.
Спыхальский выпил. Обессиленный, обливаясь холодным потом, тяжело опустил голову на мягкую подушку.
Вторую половину Метелица вылил ему на рану и туго завязал чистым полотном.
– Вот так! Отдыхай теперь!
Поднявшись, снова налил в рог горилки. Взглянул на пожелтевшего Спыхальского:
– Ну, за твое здоровье, казаче!
Поднес рог к губам, но тут услышал покашливание Арсена, увидел его суровый, осуждающий взгляд. Рука старого казака застыла в воздухе… Затем медленно, с сожалением опустилась и выплеснула горилку из рога в Днепр. Знал старый казак не хуже других, что в походе за горилку одна кара – смерть!
– Кгм, кгм! – крякнул он, вытирая ладонью сухие усы.
Дед Шевчик, глядя на бутылку, в которой осталось немного мутной жидкости, смачно облизнулся.
Спыхальский приподнял веки, хватил пересохшими от жажды губами прохладный вечерний воздух:
– Арсен, друг мой, схорони меня на такой высокой горе… чтоб видать было все Подолье… и ту землю, за ним… мою родную… Польшу… – Он говорил тихо, с натугой, но внятно. Видно было, что каждое слово причиняет ему нестерпимую боль. – А если доведется быть… на Лемковщине, то… загляни на мой хутор Круглик… разыщи пани Ванду. Скажи, что я ей… все прощаю… даже измену… прелюбодеяние с гетманом. Прощаю… як бога кохам!..
[162]
