– А где же пан Мартын?
– В хате. Плох пока, – ответил Якуб.
– Так пошли же к нему!
В хатенке, украшенной зеленью свежего манника, пахучими травами и ветвями деревьев, на белых подушках лежал Спыхальский. Его трудно было узнать – исхудал, пожелтел, глаза лихорадочно блестели. Увидев Арсена, попытался приподняться, но не смог и только болезненно, виновато улыбнулся.
– Пан Мартын! Друг, ну как ты тут? – кинулся к нему Арсен, пожимая лежащие поверх одеяла похудевшие руки.
– Живем, брат! – прошептал пан Мартын, и в его глубоко запавших голубых глазах блеснула слеза. – Еще живем…
2
В хатенке жизнь боролась со смертью. На стороне жизни стояло могучее здоровье пана Мартына, знания и мастерство Якуба и деда Оноприя, заботы Златки, Стеши и Яцька, отцовская поддержка Младена и материнское сердце Звенигорихи. На стороне смерти – одна маленькая, круглая, как лесной орешек, свинцовая пуля, застрявшая где-то глубоко в груди пана Спыхальского и настойчиво толкавшая его к могиле. Эти две силы были брошены на чаши весов – которая перетянет?
Пан Мартын чувствовал себя совсем плохо. Часто горлом шла кровь. Чтобы не стонать от острой боли, он прикусывал губы так, что они чернели. Его непрерывно бил озноб и мучила жажда. Яцько то и дело приносил из погреба холодный резко-кислый квас, и пан Мартын, цокая зубами о глиняную кружку, тяжело дыша, жадно пил. Почти ничего не ел, только пил.
– А, черт побери, чем только человек живет! – пробовал шутить, съедая за день две-три ложки жиденькой пшенной каши с молоком.
Стеша и Златка ни на минуту не отходили от него. Целыми днями попеременно сидели возле, подбивали подушки, меняли окровавленные и загрязненные сорочки и рядна под ним. Яцько дежурил ночью.
Дед Оноприй с Якубом ходили по-над Сулой, по рощам и оврагам – искали целебные травы и коренья. Потом варили ароматные настои, которыми трижды на день поили раненого, готовили мази.
Но все это мало помогало. Пану Мартыну становилось все хуже и хуже. На спине, под лопаткой, образовался большой нарыв. Сначала он был красный, потом посинел, наконец стал багрово-сизым и жег, как огнем. Пан Мартын, не имея отдыха от нестерпимой боли ни днем, ни ночью, извелся вконец.
На второй день после приезда Арсена, видно потеряв терпение, он взмолился:
– О добрейший пан Езус, спаси меня или забери скорей мою душу! Умоляю – не мучь больше!.. Сам видишь: чем такое лихо человеку, лучше – конец!..
Якуб долго осматривал нарыв, потом начал молча копаться в своих вещах. Из кожаного мешочка вытащил тонкий блестящий ножичек с острым, как бритва, лезвием.
– Надо резать, – сказал тихо.
Дед Оноприй сокрушенно покачал лысой головой.
– Ай-яй, это ж не трухлявый пень, Якуб, а живое тело. Подождем, пока само прорвет… Разрезать никогда не поздно, ваша милость. Зашьешь ли потом? Подождем, говорю тебе!
Якуб заколебался. Но Спыхальский лихорадочно зашептал:
– Режь, Якуб! Режь до дзябла! Все едно смерть!..
– Но это будет очень больно, дружок, – начал отговаривать его дед Оноприй.
– И так не легко… Уж вшистко
[174] силы истратил, терпя… Но надеюсь, что едну минутку злой боли переживу, черт побери!
Арсен взял его на руки – вынес во двор. Здесь было солнечно, тепло. Гудели на пасеке пчелы. От Сулы веял душистый осенний ветерок. Пан Мартын вдохнул его полной грудью и закашлялся. Капли крови упали на широкий деревянный топчан, на котором он сидел, поддерживаемый Арсеном.
Пан Мартын ничего не сказал. Только по изможденной желтой щеке медленно покатилась одинокая слеза и исчезла в давно не стриженных обвислых усах.
– Ну, держись, друг Мартын! Да укрепит тебя Аллах!
В руках Якуба сверкнул нож.
Женщины убежали в хату. Яцько сморщился и, часто моргая, выглядывал из-за дверей. Арсен крепче прижал к себе друга, положил его голову себе на плечо. У деда Оноприя в руках – наготове кусок белого полотна и горшочек с мазью.
Якуб стиснул зубы, твердо провел ножом по нарыву. Спыхальский вскрикнул. Из раны хлынула густая черная кровь. Что-то гулко стукнуло о топчан.
– Аллах экбер! Пуля?! – удивленно и радостно воскликнул Якуб. – Это же чудесно, Мартын-ага! Пуля вышла! Смотри!
Он вытер тряпкой окровавленную пулю, подал Спыхальскому. С лица Якуба не сходила радостная улыбка. Пан Мартын тоже улыбнулся. Взял пулю, подержал на ладони, оглядел со всех сторон, а потом крепко зажал в кулаке.
– А треклятая! Теперь ты у меня в руке, а не в груди! Выживу – привезу в подарок пани Вандзе… Скажу: «На, женка, подарок от турецкого султана, чтоб он пропал! Это вшистко, что заработал на каторге агарянской…» Ух, как мне любо стало! Уж не печет под лопаткой… Дзенкую бардзо
[175] тебе, пан Якуб… Если и помирать придется, то не страшно… Легко мне стало… Поживем еще, панове, поживем!
– Слава Богу, ему полегшало, – прошептал дед Оноприй, намазывая кусок полотна коричневой мазью и прикладывая к ране.
Спыхальский облизнул пересохшие губы и вытер ладонью вспотевший лоб. Ему и вправду сразу стало легче. И впервые за многие дни в его сердце загорелась искорка надежды. Он попросил, чтобы его отнесли снова в комнату. Ему вдруг захотелось спать.
3
Спокойствие, радость и дух влюбленности поселились в беленькой хатке над тихой Сулой. Оба раненых – и Роман и пан Мартын – постепенно поправлялись. Прозрачная медвяная осень с багряным золотом лесов, бабьим летом и неповторимыми запахами опят, кисло-терпкой калины и приятного горьковатого дымка на огородах долго стояла теплой, сухой и способствовала поправке больных. Роман быстрее встал на ноги, а пан Мартын до самых Филипповок
[176] лежал на кровати. Но живой блеск глаз и, главное, усы, начавшие неведомо какой силой вновь приобретать свой прежний огненный, особенно на заостренных, поднятых кверху кончиках, цвет, неопровержимо свидетельствовали о том, что дела бравого поляка пошли на поправку.
Он даже влюбился… в Стешу. Понимал, что безнадежно, но ничего не мог поделать с собой. Невольно с нежностью поглядывал на девушку, выпячивал грудь, подкручивал усы. Красота Стеши не на шутку встревожила впечатлительного и влюбчивого шляхтича. Однако девушка будто не понимала всего этого и не замечала пламенных, как думал сам пан Мартын, взглядов. Ее глаза искали васильково-синие глаза Романа и с радостью встречались с ними.
Тогда пан Мартын обиженно отворачивался от Стеши и начинал беседу со старой Звенигорихой и дедом Оноприем. Излюбленной темой их разговоров были приключения Арсена в Турции и других далеких краях. Об этом Спыхальский умел рассказывать красочно и захватывающе. Конечно, если дома не было Арсена.
