– Ваш сын, пани-матка, есть первейший на свете рыцарь! – восклицал пан Мартын. – В одном бою возле турецкой реки Кызыл-Ирмак мы с ним уложили не менее сотни янычаров! Арсен набрасывался на них, как лев, как тигр, – и крошил, бил, рассекал их саблей до пояса, нех буду проклят, если брешу!.. А на море! О, если б вы видели, как он справлялся с разбушевавшейся стихией! Трое суток не выпускал из рук руля, пока не привел корабль к берегу… Потом нас всех освободил из неволи агарянской, нечестивой… Привел к родной земле и тутай, под Чигирином и на Днепре, храбро бился с нехристями, прославился среди товариства как непобедимый воин. Правду говорю, як Бога кохам!
Звенигориха всхлипывала, радуясь и страшась за сына. Дед Оноприй гладил покрасневшую от волнения лысину. А Стеша вся светилась от восхищения. Вот какой у нее брат!
Но как только Спыхальский снова обращал на нее нежный взгляд, девушка отворачивалась или даже выходила из комнаты.
Роман тоже отворачивался, чтобы пан Мартын не уловил в его глазах веселых искорок смеха. «Ну и пан Мартын, пан Мартын, – думал дончак. – Славный ты человечище! И удачлив во всем: и врага бить, и горилочку пить, и доброе слово впопад молвить… А вот засматриваться на Стешу – тут тебе, пан Мартын, зась!
[177] Тут ты останешься с носом, ей-богу! Вот только поднимусь на ноги, тут же зашлю сватов к Стеше… Славная дивчина!.. И никуда я уже от Сулы не пойду: ни на Дон, где у меня ни кола ни двора, ни в родное сельцо под Тулой, где Трауэрнихт с меня живого шкуру спустит!» И он украдкой нежно поглядывал на Стешу, любуясь ее красотой.
Арсен большую часть времени проводил со Златкой и Младеном. Младен уж совсем поправился и рвался в Болгарию. Но многие причины все задерживали его: сначала рана, потом хотел дождаться Арсена с войны, теперь – все вместе решили, что поедет он после того, как Арсен и Златка обвенчаются и отгуляют свадьбу. Свадьбу же откладывали из-за болезни Спыхальского.
А когда Младен особенно остро тосковал по Болгарии, по своим побратимам по оружию и стремился домой, Арсен говорил:
– Еще успеешь, воевода, скрестить сабли с Гамидом!
– Ты же скрестил! – подкалывал Младен в ответ.
– Не все то можется, что хочется.
– Я не укоряю, Арсен. Даже рад, что Гамид остался живой. Отомстить ему – мое право!
Они долго и много говорили о будущей жизни Златки, о возможности встречи с Младеном. Старый воевода обещал, что через несколько лет, когда рука уже не в силах будет держать янычарку, насовсем приедет в Дубовую Балку, где ему очень понравилось. Вспоминали Ненко, и каждый невольно думал о том, выжил ли бюлюк-паша в многочисленных штурмах Чигирина, или, может, сложил голову. А чаще всего вспоминали Анку, и эти воспоминания, грустные и светлые, еще больше сближали их.
В жизни Златки и Арсена это было счастливейшее время. Миновали, канули в прошлое тяжелые испытания и опасности, которые встречались на их пути. Отшумела, как грозовая ночь, опустошительная кровавая война… Их чувства, нежные, сильные, красивые, которые они не таили, переполняли молодые сердца. Златка от любви расцвела еще ярче. Глаза ее, теплые, синие, как летнее море, искали глаза Арсена и, встретив, не могли оторваться от них. Шутливо и с грустью она грозила милому, что поедет в Сечь и выпишет его из запорожского реестра, чтобы он всегда был с ней.
– Женщин в Сечь не пускают, – улыбался Арсен.
– Ничего, ничего. Я и до самого кошевого доберусь…
Но в Запорожье пришлось выехать Арсену, а не Златке, и к тому же очень поспешно.
Неожиданно на хутор прискакал гонец и сообщил, что все запорожцы должны прибыть в Сечь на раду.
– Это ненадолго, – утешал Арсен Златку.
– Вдруг опять что-нибудь опасное…
– Ну какая там опасность! Выберем нового кошевого. Наверняка им опять будет Иван Сирко, если только старина не заболеет… Выпьем на радостях горилки да меду – и по домам…
Златка ничего не сказала. Только васильковые глаза потемнели от тревоги за любимого.
Через несколько дней в Дубовую Балку заехали запорожцы из Лубен и Лохвицы, и Арсен с Романом отправились вместе с ними. Спыхальский тоже порывался, но был еще слаб, еле бродил по хате. Печальным взглядом провожал всадников, сокрушался:
– Най бы меня шляк трафил, какое лихо постигло человека! Ни тпру ни ну! Сиди, пан Мартын, на лежанке, как пес на привязи… Тьфу!
Побоище в Сечи
1
Письмо запорожцев дошло до султана. Разъяренный неудачными походами на Чигирин, Магомет Четвертый просто обезумел от неслыханной наглости, по его мнению, каких-то бродяг, голодранцев, которые посмели так зло высмеять его, самого наместника Аллаха на земле. Драгомана из бывших полоненных казаков, который прочитал и перевел письмо, велел немедленно казнить, а свиток желтоватой плотной бумаги бросил под ноги, в ярости топтал его, а потом сжег над свечкой.
– Я уничтожу Запорожье!.. – кричал в исступлении.
Истошный крик разнесся по всем уголкам огромного султанского дворца. Испугалась дворцовая стража. Побледнели паши и чауши, упали ниц все, кто был в тронном зале, ожидая выхода своего повелителя.
– Сровнять с землей эту гнусную Сечь! – еще громче визжал султан, оглядывая мутными от гнева глазами согнутые спины подданных.
Визирь, паши, великий муфтий, ученые муллы, чауши эхом откликнулись:
– Воля падишаха – воля Аллаха!
В конце декабря, зимней студеной ночью, крымский хан, выполняя приказ султана, с сорокатысячною ордою и пятнадцатью тысячами янычаров и спахиев, присланных по морю из Турции, тайными дорогами, известными только опытнейшим проводникам, подходил к Сечи.
Еще в Бахчисарае он вместе с мурзами и гениш-ачерасом
[178] Мурас-пашой обдумали, как уничтожить гнездо гяурских разбойников – Запорожскую Сечь. Все согласились с тем, что запорожцев надо застичь внезапно, когда они не ждут нападения и когда их в Сечи поменьше. Известно, что на зиму запорожцы расходятся по зимовьям, оставляя лишь шестьсот-семьсот человек для охраны крепости. Поэтому хан и надумал напасть в ночь на второй день Рождества, рассчитывая, что запорожцы перепьются в праздник, будут спать как убитые и их легко будет перерезать, как куропаток.
Хан горбится в седле, кутаясь в теплый тулуп. Но мороз щиплет за нос и щеки, а свирепый северный ветер забирается под суконный башлык и вгрызается в тело.
Орда пробирается степью тихо. На последнем привале воины вволю накормили коней, чтобы не ржали, приладили, приторочили все оружие, чтоб не было слышно бряцанья. Только глухой гул несется над землей от тысяч копыт, но и его ветер относит прочь от Сечи в ногайские степи.
