Абдурахман, словно в него вселился сам шайтан, бесновался как никогда. Он бегал по помосту, извергая потоки проклятий и ругательств, нещадно избивал каждого, кто хотя бы на миг уменьшал усилия или перекидывался словом с соседом. Свою прежнюю плеть он заменил таволгой с терном. Связанные в тугие пучки прутья таволги и жесткого терна, усеянного крепкими и острыми, как иголки, колючками, висели на стене его каморки. Розовая таволга, покрывавшая густыми зарослями склоны оврагов и радовавшая взор своим приятным цветом, стала для невольников ужаснейшей пыткой. Тяжелые прутья колючками рвали тело даже сквозь плотную зимнюю одежду.
Все лето Абдурахман обходил Арсена стороной, помня его разговор с Семестафом-агой.хотя и бросал на казака злобные взгляды. Но продолжалось это лишь до осени, до того самого дня, который, как думал Арсен, придет не раньше, чем через год или два.
В этот день Семестаф-ага спустился вниз к невольникам – время от времени он заглядывал во все закоулки корабля – и сказал Звенигоре:
– Белук-ага, я получил сообщение из Львова… Оказывается, там действительно есть несколько турецких купцов. Но, к сожалению, никакого Белука среди них нет. Чем это объяснить, Белук-ага?
Арсен никак не ожидал, что капитан так быстро узнает о его обмане и, застигнутый врасплох, на минуту замялся:
– Как – нет?.. Неужели он… умер?
– Э-э, нет, дело в том, что он и не умирал. Он никак не мог умереть, ибо вообще не существовал на свете, жалкий раб! Я поверил тебе, презренный, и поплатился за свое легковерье – выбросил на гонца несколько курушей, которые надеялся вернуть приумноженными. А теперь знаю, что потерял их совсем!
В это время Абдурахман стоял сзади и внимательно прислушивался к беседе. На его плоском лице проступало торжествующее злорадство.
– Странно, – сказал Арсен. – А не мог тот человек ошибиться, эфенди?
– Не думаю. Он не первый раз выполняет мои поручения.
– И все же он был обманут.
– Кем?
– Моими врагами, которые продали меня в неволю.
– Я не желаю больше тратиться на тебя, раб! С меня хватит! Ищи теперь сам пути известить кого хочешь! – резко бросил капудан-ага и, повернувшись, вышел.
В тот же день вечером Абдурахман зверски избил Арсена. Причины он и не искал. Просто считал, что настало его время. Схватив прут таволги покрепче и подлиннее, он подскочил к казаку и с размаху ударил по спине. Тонкие колючки глубоко впились в тело. Арсен вскрикнул от резкой боли, пригнулся. А удары сыпались один за другим… Таволга стала красной от крови.
Кровавые брызги покрыли одежду и руки Абдурахмана. Он с сатанинской злобой хлестал невольника. Долго ждал он этой минуты и теперь мстил и за удар, и за испытанное тогда унижение.
Воинов и Спыхальский подняли крик. Их поддержали остальные невольники. Прибежавший на шум корабельный ага оттащил Абдурахмана и с омерзением швырнул в темный угол окровавленную таволгу.
Арсен не помнил себя от боли. Вся спина была истерзана и горела огнем. Стиснув зубы, чтобы не кричать, он еле держался за рукоять весла. А отпустить его не мог: это дало бы повод Абдурахману к новым истязаниям. Спыхальский и Воинов гребли и за него.
В эту ночь была очередь Арсена перетирать цепь. Но не то чтобы работать, он даже уснуть не мог. Лежал на животе и широко открытыми глазами глядел в темноту. Роман взялся выполнить ночную часть работы Арсена, а пан Мартын, хотя и любил поспать, заснуть не мог, потрясенный свирепым нападением Абдурахмана.
– Надо что-то придумать, братья, – шептал он. – Если до зимы не вызволимся, то пропадем, ей-ей, на этой проклятой каторге, разрази ее гром! И помину не останется!.. Боюсь я за тебя, Арсен… Абдурахман, пся крев, не даст тебе житья, друг ты мой любимый… Тьфу, голова трещит от думок, а ничего толкового нет как нет!
– Да что тут надумаешь, пан Мартын? – отозвался Роман, изо всех сил перетирая цепь. – Вот сорвемся с привязи, тогда будем гадать… Немного осталось – больше половины перетерли. Вот ударить бы раз, другой, так и сегодня цепь распалась бы!
– Жди! А тем временем Абдурахман с Арсена шкуру, как старый жупан, сдерет… Да и с нас заодно!
– Ну что ж, надо его упредить! Задавить пса, прежде чем он нас загрызет!.. Лет шесть тому назад, когда отец наш, атаман Стенька Разин, заварил на Дону и на Волге кашу и стал громить боярские да помещичьи усадьбы, барский приказчик, кровавый пес, наговорил хозяину, что я парней подговариваю идти на помощь к Разину. Велел барин схватить меня и забить насмерть батогами. Но и я не лыком шит! Как только верные люди шепнули мне об этом, я с друзьями подстерег приказчика в перелеске, когда он возвращался домой, и подвесил на березе. А потом, дождавшись ночи, незаметно пробрался к помещичьему двору, под стогом сухого сена высек огонь и хорошенько раздул его… На десять верст освещал нам пожар дорогу на Дон! И на сердце веселее стало оттого, что не с пустыми руками прибудем к славному атаману Разину…
– Гм, так вот ты, оказывается, какая птица, пан Роман, – промолвил Спыхальский. – А я и не знал… Ох и везет же мне на вас, шалопутные, Перун вас покарай!.. То пана Квочку встретил, царство ему небесное, теперь вот тебя, Роман… Может, и ты, пан Арсен, такой же, как и они? А?
– Все мы из одного теста, пан Мартын, – морщась от боли, усмехнулся Звенигора. – Но ты лучше не занимай этим голову. Мы, в общем-то, все неплохие люди!..
– Га, га, га! – потихоньку засмеялся Спыхальский. – В этом я и не сомневался… Мне сейчас стало весело от мысли, что и я наберусь от вас разбойного духа своеволья. А вернусь на родную землю, в Польшу, натравлю хлопов против вельможного панства и пойду гулять по городам и весям, как Костка Наперский
[114]. О пан Езус!
– Сперва дай выбраться из этой дыры, пан Мартын.
– Так-то оно так, проше пана… Вот я и думаю, к чему это рассказал нам пан Роман притчу из своей жизни? Не упредить ли и нам своего обидчика Абдурахмана и укокошить его прежде, чем он сдерет шкуру с нас? А?
– А что?! Славная мысль! – согласился Арсен. – Только дайте хоть немного очухаться. Но перетирать цепь надо как можно скорее. Время не ждет!
Долго еще они шептались в темноте. Никто не обращал на них внимания, никто не прислушивался к их шепоту. Только наверху где-то шумел ветер, завывая в снастях корабля, да словно из глубин моря доносился глухой жалобный стон. И, как эхо, отвечали ему стоны невольников, которые бредили во сне. Слышался перезвон кандалов, когда кто-нибудь переворачивался или распрямлял ноги.
4
На следующий день ветер усилился. Грести стало тяжелей. Корабль бросало, как на качелях.
С палубы доносились взволнованные голоса корабельных старшин. Из отдельных слов, долетавших в тесное помещение пайзенов, Арсен понял одно: приближается буря!
