Ярко блестел впереди на шоссе чистый белый снег. Темный глухой бор смыкался над ним и задумчиво шумел зелеными вершинами розовых сосен в голубом, точно замороженном небе.
В этом лесу, в несказанном очаровании зимней природы, в прозрачной нежности ее красок, в тихой песне хвои, колеблемой по вершинам ветром, все, что делалось сейчас людьми, казалось Выржиковскому ненужным, скучным, пошлым и противным до одури.
9
Старый Ядринцев внимательно обошел лесопильный завод на фольварке Александрия.
– Ну и ну, – промычал он про себя и покрутил головою.
Сопровождавший его старший дровосек, Феопен Иванович, услышав, встрепенулся, как птица ночью, и спросил:
– Чего изволите?
Ядринцев смотрел Феопену прямо в глаза, по-солдатски, честно, прямо и открыто. Феопен потупил глаза.
– Это завод русско-польской компании?
– Так точно.
Высокий, широкоплечий, сильный мужик, в русой бороде, с серыми маленькими глазами, стоял против Ядринцева. Тип старого лесника-объездчика… В старину в барских охотах бывали такие доезжачие. Век в лесу или в степи с природой. От природы ли или от общения с барами бывала в них всегда какая-то мягкая, внутренняя деликатность, прикрытая хмурой сдержанностью и соединенная как будто с чувством своего превосходства над другими. Превосходства в умении слышать голоса и понимать язык природы.
– Сам откуда?
– Села Борового.
– Что там мужики говорят про Советы?
– Что говорят? Вам, чай, известно, как верить мужику… У него что зарубил, по тому и тешет… А там, поди, снуй основу… Говорят хорошо… Да проверять надоть.
Ядринцев стоял против сараев с прочными дверями. Сараи были замкнуты на замок и опечатаны польскою казенною сургучной печатью.
– Здесь что?
– Не могу знать… Опечатано без нас.
– Не ври… В армии служил?
– Кто теперь не служил… Все служили, – вздохнул Феопен.
– Так не знаешь, что в сараях?
Феопен опустил глаза.
– Кто ж их знает…
Ядринцев прошел к конюшням. Двадцать лошадей, не крупных, легких, не крестьянских, не рабочих, скорее верховых, стояло в военном порядке на конюшне.
– Лес куда теперь возите?
– На узкоколейку, на Копыли.
– А оттуда?
– На Стобыхву.
– Это почти сто верст?
– Сто верст и будет, – как бы удивился знанию Ядринцева Феопен.
– Какой же расчет?
– Дело хозяйское.
– Почему не в Гилевичи через Боровое?
– Там теперь совецкая земля…
– Ну и ну… Обкарнали матушку Россию, – пробормотал Ядринцев. – А что в урочище Красный Бор глухари теперь есть?
– Кто ж их знает… Как сказать… Об весну токовали, однако.
– Так вот, Феопен. Значит, весь внутренний распорядок, наряд лошадей, харчи – все от меня… Понял?
– Точно так… То есть… по заводу?
– Что значит «по заводу»?
– Да уж так… Если что прикажут со вне, то уж… как прикажут.
– Я не понимаю, Феопен.
Но Феопен хмуро молчал и ничего от него больше нельзя было добиться.
В большом досчатом сарае пыхтел локомобиль. С дребезжащим свистом ходила широкая продольная пила, ей дробно вторила круглая поперечная. Каждые полминуты раздавался плоский, шлепающий, звонкий звук падающей доски, и почти непрерывно стучали летящие из-под круглой пилы обрубки тонких стволов.
Ядринцев прошел в калитку, прорезанную в широких воротах. В тусклом свете осеннего дня, проходившем через многостекольные широкие окна, все было в розовом отблеске летящих опилок. Едко пахло спиртным запахом свежераспиленного дерева. Визжала, вертясь, широкая звонкая пила и точно стонала под нею красная сосна.
Глеб и Владимир с двумя рабочими направляли работу.
Тут ничто не казалось подозрительным Ядринцеву. Глеб в кожаном фартуке стоял у машины. Над его головой, шелестя, порхал широкий ремень, мягко скользя с блестевшего смазанной сталью маховика. Владимир склонился, стоя у высокой конторки, отмечая по большой книге работу. Рабочие, крестьяне, больше люди лет под сорок, направляли под пилы бревна и тонкие стволы.
«Да, конечно, лесопильный завод на полном ходу. Эксплуатация лесной дачи господина Заркевича. А все-таки… – подумал Ядринцев. – Девять человек ушли на работу по рубке леса за пять верст отсюда. Завтра поедут возить. Но что опечатано в сараях?.. Почему такие хорошие лошади? И люди под одно лицо. Точно переодетые в крестьянские свитки гвардейцы… Впрочем… Верно сказал Феопен: кто теперь не служил».
По деревянной, со свежими, еще не зачерневшими ступенями лестнице Ядринцев поднялся наверх, в жилое помещение. В небольшой кухоньке пахло супом. Кипела в кастрюлях вода. За дверью Ольга что-то приколачивала, напевая по-польски.
– Ольга Николаевна, можно?
– Пожалуйте, Всеволод Матвеевич.
Ольга на стуле, с молотком, сухими дубовыми ветвями окружала портрет маршала Пилсудского в черной раме. В зубах у нее были гвозди. В глазах горел смех. Сквозь зубы напевала:
– Колор охронны… Колор охронны…
[23]
Вынула гвозди из зубов и, улыбаясь сама своей затес, смотрела на Ядринцева.
– Что, дедушка? Так ладно придумала? Хотела напротив еще Ленина повесить, да нигде на нашла здесь портрета. Как-нибудь с оказией достану из Минска. Приходи, кто хочет. Самые настоящие, заядлые поляки, – показала Ольга на портрет Пилсудского. – Самые правоверные коммунисты, – махнула рукой на пустую досчатую стену, где по щелям золотистым янтарем блестела смола.
«И она тоже догадывается, – подумал Ядринцев. – У ней та же дума, что у меня. Глеб и Владимир… Те… Нет… Просты, как дети… А она поняла… Лесопильный завод это только – “колор охронны”… Только от кого?.. От чего?.. Как видно, и от поляков, и от коммунистов… А ну, как только от поляков?..»
Ядринцев прошел в свою комнату и стал разбирать счета и конторские книги.
10
Днем нудно и надоедливо стучала машина и визжали пилы. Весь дом дрожал в мерном порхании махового колеса, пыхтела наружу пароотводная труба. Ночью была такая тишина, что, казалось, слышно было, как крутится и летит в бездну земля.
Глеб и Владимир, измученные непрерывной работой и долгим стоянием на ногах, – у них ноги пухли от этого, – ложились рано и спали крепко. Ольга, прибравшая кухню и столовую, помывшая посуду, уставшая от домашней суеты, – шутка сказать, она одной стряпухой на весь завод, – надев старую беличью шубку, еще «прошлую», сибирскую, купленную для матери «когда папа полком командовал», вышла на верхний маленький деревянный балкончик, примыкавший к общей столовой.
