Свеча горела ровно и тихо. Она светила на плотные, большие страницы в узорчатой рамке. Под коленями мягко лежал беличий мех шубки, согревая ноги. Платок сбился на затылок и шею. Ольга читала про себя, но читала с чувством, чуть нараспев, как читал Владимир.
– «Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам. Благословен еси, Господи Боже отец наших, и хвально и прославлено имя Твое во веки, аминь»…
Она перекрестилась. Там, за жидкой стеной из барочного тонкого леса, ревела непогода. Здесь, в кротком свете свечи, было уютно и ясно. Безгрешный шел тихий вечер, благословенный Господом.
– «Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя. Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим. Благословен еси, Владыко, вразуми мя оправданием Твоим. Благословен еси, Святый, просвети мя оправданием Твоим».
Задумалась.
«Научи… вразуми… просвети… Господи… Владыко… Святый… Молилась ли так когда-нибудь бедная Светлана? И что было с ней на черной мессе?».
Мысль сама собой перешла на Владимира. Казалось, слышала его голос. Он пел увлекательно, уходя от всех в пение, пел не для людей – для Бога.
«От юности моея мнози борют мя страсти, но сам мя заступи и спаси, Спасе мой. Ненавидящий Сиона, пострамитеся от Господа: яко трава бо огнем, будете иссохше».
«Думал ли он тогда, когда пел, о Светлане?.. Почему я еще никого не полюбила… Стась? “Здрув, як рыдзь”
[24] Как Ляпочке хотелось, чтобы я откликнулась на его любовь. Но что же делать, если он для меня пень… Ну совсем как пень»…
Опять думала о Владимире. Об его горе. О том, с каким тихим достоинством он несет его, преодолевая горе молитвой и работой.
«Он очень хороший».
Мысленно, его голосом, его распевом допела:
«Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется Тройческим единством, священнотайне».
«Он сумел возвысить свою душу чистотою и как он просветлел»…
В молитве и думах проходила ночь, мчалась за стенами в вихрях неистовой пурги.
Ольга взглянула на занавеску. Она лежала спокойно. Примерзла к краю стекла. Ольга прислушалась. Как будто тихо. Ветер не стих, но уже и не дул непрерывно, а налетал порывами, и между ними еще глубже казалась тишина сразу пришедшей зимы. На дворе послышались голоса. Словно сани проскрипели. Ольга с трудом открыла замерзшее окно. Белый морозный сумрак клубом пара вошел в комнату.
Внизу, у сараев, кто-то спросил:
– С удачей?
– И другой хрипло, промерзшим голосом ответил:
– Шестьдесят подвод направили.
– Слава Те, Господи, – сказал первый.
Тот, кто говорил про подводы, спросил опять:
– А ваши как? Готовы?
Ольга не слыхала ответа. Звякнуло стекло. Налетел порывом морозный ветер, зашумел лесом, застонал под крышей и завыл в трубе.
Когда он стих, внизу на лестнице раздались шаги. Три человека поднимались наверх.
Ольга выскочила из своей комнаты и со свечой в руке кинулась ко входной двери. За нею слышно было тяжелое дыхание.
– Дедушка! – крикнула Ольга в дверь, где спали ее брат, Владимир и старый Ядринцев. – Дедушка. Вставайте.
– А, что? Иду… иду… – отозвался спросонья старый Ядринцев. Глеб и Владимир заворочались на скрипучих деревянных топчанах.
В тот же миг постучали.
– Кто там? – дрожащим голосом спросила Ольга.
– Это я, барышня… Феопен.
– Что случилось?
– Ничего не случилось, а дело такое. Два человека в лесу заблукали. Пустите маленько погреться.
Ядринцев, в пальто поверх белья и в высоких сапогах, с зажженной лампой вышел в столовую.
– А что за люди, Феопен Иванович? – спросил он.
– Да што… люди как люди. Божьи люди, – сказал Феопен.
– Помилуй Бог, не сомневайтесь в нас. Мы худого не сделаем, – послышался чужой, бодрый, молодой голос.
Ольга открыла дверь.
– Пожалуйста, входите, – сказала она. – Я вам сейчас чаю согрею.
– Спаси вас Христос. Сейчас снег отряхнем, да шубы скинем, чтобы не наследить вам.
В сумраке лестницы Ольга увидела двух раздевавшихся мужиков. Они сняли серо-белые свитки, повесили их на перила лестницы, отоптали снег с сапог и вошли.
– Простите за беспокойство, – сказал первый вошедший. Другой, молча, прошел в угол у печки. Они не здоровались. Ольга у шкапа разжигала примус. За стеной поднимались Глеб и Владимир.
Было какое-то общее замешательство.
12
Примус гудел и шумел. Из носика большого трактирного чайника шел легкий пар. Старый Ядринцев перетирал стаканы. Приезжие молча и неподвижно сидели в углу. Ольга невольно рассматривала их.
В городе, когда она была еще совсем юной девушкой-гимназисткой, ей где-то один раз показали Савинкова. Первый вошедший, который говорил, показался Ольге странно похожим на Савинкова. Он был среднего роста, хорошо сложен, не худ и не толст. Рыжеватые волосы, смокшие от снега, были аккуратно причесаны на пробор. Лицо бритое, теперь отошедшее от мороза, было ровного розовато-желтого цвета. Черты лица были тонкие, красивые. Серо-синие, отливавшие сталью глаза были полны силы и точно с насмешкой следили за всеми. И так же, как тогда, когда Ольге показали Савинкова и она, не могши определить, сколько ему лет, сказала «тридцать», а оказалось за пятьдесят, так и теперь она могла дать этому человеку и двадцать пять, и пятьдесят. Лицо молодое, тело стройное, гибкое, а глаза смотрят пытливо, серьезно, даже сурово, и в рыжеватых волосах густая седина.
Другой, все время молчавший, был маленький, лысый человек, с комочком черных волос под носом, лицо такое обыкновенное, «интернациональное», пожалуй, даже немного «с прожидью». Кажется, пусти его в городскую толпу, затеряется, как песчинка в море. Лица во всяком случае у обоих «интеллигентные». Однако оба одеты по-мужицки. Рубахи грубого сукна, штаны мужицкие из серой домотканной материи, высокие болотные сапоги выше колен. Пояса белые, крученные из узкого полотенца.
Похожий на Савинкова посмотрел на портрет маршала Пилсудского, висевший в дубовом венке, и спросил, обращаясь к Глебу, стоявшему без дела у двери:
– Поляки?
– Нет, мы русские, – сказал Глеб.
Спросивший усмехнулся на портрет.
– А вы кто? – спросил Глеб. – Поляки?
– Нет… Мы тоже русские… Оттуда, – он показал рукою на окно, где стало видно, как на заголубевшем небе, над лесом горела золотом утренняя заря.
Сразу наступило тяжелое, неловкое молчание. Примус шумел, в чайнике ворчала кипевшая вода. Ольга, неслышно двигаясь у стола, резала большими ломтями белый хлеб. Широкий нож скрипел об оранжевую, мукой осыпанную корку.
