– Как не знать. Шесть лет здесь ходил.
– И урочище Борисову Гриву знаете? За Гилевичами?
– Еще бы. Там и жил. В Тмутараканских казармах.
– Значит, вы драгоценнейший человек для нас. Белая Свитка не ошибся, выбрав вас.
– Что нас взяли, я понимаю, – сказал Ядринцев. – А вот зачем согласились взять Ольгу Николаевну?
– И ей дело будет, поверьте.
Уже было темно, когда сразу из леса попали на шоссе. Бурзила кинул замерзшие веревочные вожжи в сани, соскочил с облучка и побежал к ближайшему телеграфному столбу. Он засветил спичку и стал разглядывать номер столба.
– Семьсот шестнадцатый! – крикнул он к саням.
– Все одно. Бери влево, – ответил незнакомец.
– А вы думали семьсот одиннадцатый?
– Да, так было бы лучше. У двадцать первого пост.
– Никого теперь нету. Глядите, какая дорога.
Все шоссе, во всю ширину, было растоптано многочисленными людскими следами. Точно речная зыбь легла по снегу и на ней узкой змейкой тянулась колея от колес.
– Видали? – весело крикнул Бурзила. – Все прошли на чугунку. Теперь и посты их там будут. До самых Гилевичей никого не встретим. Абы не опоздать.
– Ничего, времени еще много.
– А разве не ночью?
– Завтракать будет.
– А то нам… в лесу… сказывали: ночью. Видать, значит, ошиблись.
– Завтрак заказан, – сказал незнакомец и потом молчал всю дорогу.
Сани неслись по шоссе. Ольга сидела рядом с братом.
– Феопен, – сказала она, вдруг выпрямляясь и беря лесоруба за плечо. – Ты не знаешь, что это за люди?
– А хто ж их знает, какие они люди.
– А не большевики они, Феопен?
– Может, и большевики… Разве их почем угадаешь. Не тавреные!
– Так ты их совсем не знаешь? Не врешь?
Феопен промолчал.
Сани пробирались по следу. Они оттянули далеко от передних саней. Кругом был лес. С еловых лапчатых ветвей сыпал снег, холодил лицо и засыпал глаза.
– Зачем большевики? – точно проснувшись, пробурчал Феопен. – Настоящие люди… Хорошие люди.
– Да ты их знаешь или нет? – допытывалась Ольга.
– Чего знать?.. Моего интересу тут нисколько… Известно: делай, что велят.
– А велит-то кто, Феопен?
– Велит… – Он подумал и договорил тихо и внушительно: – Великий Князь велит… через Белую Свитку… Вот как большевики-то твои обернулись.
Сани выбрались на шоссе, и лошади пошли спорою рысью. Ольга прижалась к Глебу и шептала ему на ухо:
– Глеб… Или и правда мы с тобою в герои попадем… или просто нас прямо в Чрезвычайку везут… Но мне не страшно… А каков Владимир? Вот тебе и тямтя-лямтя… Твердый какой… Он, я думаю, как его отец будет. Дедушка! Что за прелесть наш милый дедушка. Ты знаешь, Глеб, мне с ним ничего не страшно. А Владимир… За эти дни, что он у нас, я его совсем по-новому узнала. Он мне точно показал Бога. То есть… Я всегда верила… Но всегда это было как-то ужасно, ужасно далеко… А Владимир будто взял меня за руку и показал: – вот Он… Подле… со всеми милостями Его… И тогда ничего не страшно… В Чрезвычайку так в Чрезвычайку. Везде люди… На людях и смерть красна…
Впереди длинной линией засверкало ожерелье станционных огней. Лес расступился, давая место постройкам. Феопен кнутовищем показал на огни.
– Вот и Гилевичи, – сказал он.
Ольга упала лицом на колени Глеба, повернула из-под ковра, накинутого на ноги, лицо к брату и тихо прошептала:
– Глеб… Глебушка.
Брат нагнулся к сестре.
– Нет, ближе… Я тебе на ушко… По секрету… Помнишь, как маленькими были…
– Ну, что такое? – наклоняя ухо к губам Ольги, спросил брат.
– Ты знаешь, Глеб… Я, кажется, теперь уж по-настоящему влюблена.
– В кого?
– Да в Володю, – жалобно прошептала Ольга. – Уж очень мне его жаль. Стараюсь в него совсем влюбиться.
– Ну, и как же твои старания? – улыбаясь, спросил Глеб.
– Да, кажется, ничего, – вздохнула Ольга.
14
Пац возвращался из-за границы в торжественном, приподнятом, великолепном настроении духа. Правда, он ничего не нашел: ни заграничных следов Белой Свитки, ни центра Братства Русской Правды… Но зато какая предупредительность! И в Auswartiges Amt на Wilhelmstrasse в Берлине, и на Quai d’Orsau в Париже, и в Foreign Ofiice в Лондоне – везде его принимали как самого почетного гостя. Особенно нянчились с ним в Варшаве. Залесский за завтраком был так услужливо любезен. Нет, «их» боятся. У Штреземана он обедал. Мальцан, его старый друг, приехавший всего два месяца из Америки, устроил ему чашку чая и пригласил на нее весь цвет советской берлинской колонии во главе с женой Горького, бывшей артисткой Андреевой.
В Париже время проходило между беседами с Эррио и де Монзи, интимными ужинами у Блюма, поездками в какие-то подозрительные кабачки с Вайяном Кутюрье, где были солдаты, матросы и даже настоящие апаши, и веселыми праздниками на Монмартре и на Place Pigalle. Он приторговал кое-кого из эмигрантов быть фиктивными подрядчиками на предмет поставки оружия «для Китая»… Почета было сколько угодно. Он только за границей понял, как сильна и крепка советская власть. В России он в этом сомневался.
Приближаясь к советской границе, Пац почувствовал, как опять стало подниматься в нем это подлое, сосущее чувство сомнения в прочности коммунистического строя.
В Стобыхве польская кондукторская бригада сменилась советской. Прицепляли советским паровоз. Сюда для Паца был доставлен вагон-салон, так называемый министерский. Это был громадный Пульмановский вагон, выкрашенный в темно-синюю блестящую краску. Посередине раньше стоял сделанный серебром вензель «Н И» и над ним Императорская корона. Теперь вензель и корона были грубо закрашены синей краской и поверх выведена красная пятиконечная звезда. На ней серп и молот.
Инженер Вишневский, начальник дистанции, выехал лично в Стобыхву, чтобы проводить Паца по своему участку. Пац ходил с ним вдоль вагона и при свете утреннего солнца видел, как из-под звезды, серпа и молота сквозили Императорские вензель и корона.
«Вот так же, – думал он, – они сквозят и везде. Десять лет мы закрашиваем и замазываем эту проклятую Империю, а она глядит отовсюду. И в инженере Вишневском, в его зеленых кантах, в его потертом черном пальто, все она же. Пальто-то, гляди, Императорских времен. Да и знания Императорские, с тех пор он не обновлял их».
По скрипящему под новыми, английскими, тупорылыми, толстыми башмаками снегу Пац подошел к вагону и вошел на площадку. Пожилой статный проводник в сером кафтане открыл перед ним двери.
