– Пожалуйте, ваше сиятельство.
«И проводник, пожалуй, тоже старый, Императорский».
– Послушай, братец, – сказал ему Пац. Он считал особым шиком говорить низшим служащим «ты». – Протри-ка, таки, окна от снега. Когда приезжаешь из Европы, – обернулся он к Вишневскому, – так, знаете ли, приятно видеть родные деревни и эти православные церковки с куполами луковкой… Я с таким удовольствием думаю о завтраке в Гилевичах… Там, говорят, повар очень хороший и буфет отличный.
– Еще царских времен повар, – сказал Вишневский.
«Опять», – мелькнуло в голове Паца.
– Да, знаете, – сказал он, – когда поешь эти разные французские соусы да немецкие габер-супы, тогда начинаешь ценить настоящий русский борщ или там волжскую рыбку. Бедный Бахолдин, он-таки очень любил покушать. А вот не придется ему снова есть русскую кухню…
Поезд плавно тронулся. Все ускоряя ход, он катился по заснеженным полям и вскоре вошел в густой лес. У границы была короткая остановка. Протяжный свисток, и поезд пошел дальше.
Пац и Вишневский стояли у окна. В вагон на границе сели Выжва, Корыто, Смидин и два командира из «ГПУ».
Пац смотрел на лес, на снежные сугробы вчера расчищенного пути, смотрел на красноармейцев, закутанных поверх шлемов-спринцовок разным тряпьем, при приближении поезда вытягивавшихся в сугробах и становившихся смирно с ружьем «у ноги». Они были каждые сто шагов, везде одинаково красные, с ознобленными руками, жалкие и продрогшие. Пац видел их комолые лица, их тупые взгляды. Одни стояли лицом к поезду, другие спиною, глядя в лес, с ружьем на «изготовку» против невидимого врага.
Это зрелище привело Паца в самое лучшее настроение. Он повернулся к почтительно стоявшей за ним в салоне свите, чувствуя, как невольный прилив радости подхватывает и уносит его.
– Это очень мило со стороны военмора выслать для меня охрану. Вот, знаете, стою я и еду так… По-царски… по-императорски… И думаю… Что значит свобода! Что значит торжество революции!.. Победа социализма! Вы же знаете, кто я! Сказать-таки откровенно, я жид… Я просто жид, маленький местечковый еврейчик, университета не кончил… Я бежал от военной повинности. Я дезертир и эмигрант… И вот сбросил рабские цепи русский народ, и вы смотрите же, кто я… Я комиссар!.. Я как царь! Я вам могу сказать прямо… я столечко – бог!..
Пац чувствовал, что хватил через край, но от переполнявшего его сознания своего величия не было сил сбавить тона.
– Вы, – обернулся он к Вишневскому, – вы простите, я все не запомню вашего имени и отчества. Это такой глупый русский обычай обзывать по папеньке…
– Михаил Алексеевич, – сказал инженер.
– Да, Михаил Алексеевич, – Пац закурил дорогую сигару. – У русских, – острил он, улыбаясь и показывая золотые зубы, – у русских, знаете, если хотят вежливенько назвать вас, говорят по папеньке. Ну а если хотят, хэ-хэ, вас обидеть, то называют по маменьке… Большое, хэ-хэ, почитание родителей. А вы скажите, Алексей Михайлович, вам-таки случалось провожать по дистанции бывшего Государя?
– Как же… Случалось.
– Ну и что?.. Как?
– Сидели в салоне. Государь всегда интересовался всем, расспрашивал о службе… о семейном положении… угощал папироской… кофе…
– Вы, хэ-хэ, гляди, папиросочку-то на память хранили?
Инженер промолчал.
– Да, – обернулся Пац к Выжве, – это же, знаете, ужасная вещь воспоминания прошлого… Это же яд… Это опиум. Вам, Алексей Михайлович, сколько лет?
– Мне пятьдесят два.
– Вы в партии?
– Беспартийный…
– Ну вот, хэ-хэ, и я, как ваш прежний Государь, вас расспрашиваю… Хэ-хэ… Тоже потом будете рассказывать… «С самим комиссаром Полозовым разговаривал…»
Поезд остановился на полминуты на полустанке. Инженер сказал, что ему нужно следить за путем с паровоза, и ушел.
«Обиделся, – подумал Пац. – Обиделся, сволочь. Сквозит из них эта проклятая Империя. Никакою краскою, никакими звездами ее не закроешь…»
15
На станции Гилевичи поезда с комиссаром ожидал Медяник. В ярком, морозном, красивом зимнем дне белая станция, на фоне заиндевевшего леса, точно пятнами свежей крови была покрыта реющими по ветру алыми флагами. На платформе, на деревянных досках с примерзшим снегом, усыпанных песком, толпился народ. Распоряжавшийся здесь начальник местной «Чеки» хотел было удалить всех посторонних с платформы, но вмешался Медяник. Он заявил, что комиссар Полозов любит почет. К тому же на платформе были все простые крестьяне, видимо, собравшиеся поглазеть на проезд «большого» начальства. Милиции и конных башкир достаточно. Пусть жители посмотрят. Было решено очистить только буфетную комнату, где всецело распоряжался буфетчик, он же и повар, Петр Петрович Сомов, толстый, старый, почтенный человек. В буфетной, где стояли искусственные пальмы, стол был накрыт чистою, в крахмальных складках скатертью, с салфетками, поставленными стоймя на тарелках, и хрустальной посудой. Портрет Ленина с его калмыцкой усмешкой глядел из рамы со стены. Портрет был небольшой, квадратный и на голубой стене за ним было видно овальное, не выгоревшее от солнца, широкое пятно, обозначавшее место, где прежде висел портрет Государя.
От дверей станции к тому месту, где должен был остановиться комиссарский вагон, была проложена длинная, малиновая, ковровая дорожка, принесенная усердием обывателей из церкви.
Начальник станции и его помощник надели новые красные фуражки, телеграфист не выходил из аппаратной.
Поезд уже миновал пограничную станцию Стобыхву и приближался к станции Великая Глуша. До Гилевичей оставался один перегон.
Милиция отодвинула глазевшую толпу по обе стороны платформы и установила ее полукругом, как при Царе стоял в таких случаях народ.
Начальник ГПУ последний раз окинул народ внимательным, наметанным глазом. Кажется: ничего подозрительного. Много белых свиток, подпоясанных белыми кутасами, но здесь это местный крестьянский наряд. Интеллигенции мало. Стоит какая-то стройная барышня в котиковом саке и кокетливой, котиковой же, старомодной шапке на стриженых волосах. Как будто не местная. Начальник ГПУ поставил подле нее своего молодого помощника. Барышня состроила глазки, помощник покрутил над губой, там где должен быть ус. «Кажется, флирт начинается. Ну, это безопасно. Не машинистка ли новая из здравотдела?»
Начальник ГПУ успокоился. Он одернул на себе амуницию, потер занывшее на морозе левое ухо и пошел поближе к ковру. Поезд мягко подкатывал к станции.
Он остановился, скрипя и визжа колесами по обледенелым рельсам. Вздохнули Вестингаузовские тормоза. Чины милиции бросились к простым вагонам с запретом выходить, и с площадки пульмановского вагона на красную дорожку ковра выскочили Выжва и Смидин. За ними важно вылез сам комиссар. Он был в дорогой заграничной шубе серого обезьяньего меха и в меховой же шляпе, кругло облегавшей череп. Маленький, пузатый, в своих мехах он не походил на человека. Казалось, какой-то странный безобразный зверь выкатил из вагона. Толпа, как один, сняла шапки.
