В ярком переливе цветов один за другим сплошной линией сверкали: топазовый Спотыкач, алмазная Очищенная, почти черная с внутренним малиновым огнем, точно темный гранат, Вишневка, бледная Настойка, янтарно-желтая Апельсиновая, темный, таинственный сверкающий, густой Ром, что клопом в нос отбивает, горящий золотом Коньяк, точно опять флакончик чистой, как слеза, очищенной и стройная, девушка-креолка, в палевой соломе, бутылочка густого и липкого Мараскина.
Названия своими начальными буквами составляли приятное для коммунистического уха слово «С о в н а р к о м», а девять рюмок этих волшебных напитков, выпитые подряд, могли прочистить мозги и не одним народным комиссарам.
Помятый самовар уютно шумел. Как и в ту страшную ночь, когда «это» началось, на потертых тарелочках, хранивших еще вензеля Тмутараканского полка, были разложены грузди, рыжики, жаренные в сметане белые грибы, икра, копченый рыбец, настоящий донской, балыку не уступит, горячие сосиски в томате, маленькие котлетки «по-казацки» в сметане и почки в белом вине. На отдельном блюде дышал большой пирог с капустой, с поджаристой корочкой в сухарях.
Смидин поднимал вопрос и о песенниках, но…
– На дворе покойники лежат, – сказал Выжва. – Удобно ли?
– А плевать…
– На покойников-то плевать, это я понимаю. Да комиссар и кавалерия не в духах. Поиски в лесу ни к чему не привели. Только своих шестеро убитых и пять раненых… Да двое с лошадьми без вести пропали. Мы-то, впрочем, знаем куда. Тут не до песен.
Смидин согласился. Хурджиев ему самому не понравился. Грузин, Сталинский ставленник, тифлисский кинто. Верно, в царское время вместе сапоги буржуям чистили. Вызубрили теперь наизусть Карла Маркса, правоверный коммунист. Сыплет цитатами из Ленина. В Ленинском уголке, в клубе, опустился даже на колени и пять минут стоял так, склонив голову на груди. Ханжа… А уж подозрителен, дальше некуда. Везде видит контрреволюцию и белогвардейщину.
Максимов, когда-то лихой поручик гусарского полка, наездник и спортсмен, пошедший в Красную армию потому, что не мог жить без конной службы, был еще не старый человек с совершенно седыми волосами, худой, тонкий, с пучком волос под ноздрями на бритом лице, подергиваемом нервным тиком. Он больше пришелся по душе Смидину. Они пришли вместе с Корыто и Выржиковским. Увидав водки и закуски, Максимов потер руки. Выжва и Смидин наливали рюмки. Выржиковский ходил по комнате. Корыто сел в угол, положил ладони на колени и сидел, слушая, что говорят. Он-то, старожил этих мест, знал про многое побольше всех этих людей. Но он также знал, что, когда попадешь в «грязную историю», лучше помалкивать, не соваться, пока не спросят.
– Однако… Какими вы буржуями живете… Немудрено, немудрено, что на вас налетели. Одной водки сколько, – желчно сказал Хурджиев.
– Это Совнарком-с, – кинулся к комиссару Смидин. – Не угодно ли хлопнуть подряд? Всю рабоче-крестьянскую власть угадаете. Извольте сами убедиться. Спотыкач, Очищенная, Вишневка… – начал он разъяснять.
– Погодите, товарищ, с вашими водками. Вы мне все-таки доложите, товарищ командир, – обратился он к Максимову. – Почему ваши разъезды не дошли до границы? Я же сказал… Как сетью, просеять мне все лесное пространство… А между тем, как видно, они больше топтались на месте… Ничего не сделали… Никого не нашли… Только своих потеряли…
– Я вам уже докладывал, товарищ комиссар, – вынимая из-за борта своего кавалерийского френча карту, заговорил, пыхая папиросой, Максимов. – К границе идет всего одна дорога на Перекалье-Боровое. На протяжении четырех верст она проходит возвышенною гатью, как бы дамбою, по болотам, не замерзающим зимою. Здесь четырнадцать мостов над болотными протоками. В них черная вода дымится между снегов.
– Вы мне точно какой-то Дантов ад описываете. Вас послушаешь – природа против нас.
– Мосты разрушены. Разъезд краскома Долгополова сунулся было поправлять. Невидимые пули, – выстрелов не было слышно, – помешали работе.
– Вы говорите глупости, товарищ командир.
– То есть как это, товарищ комиссар?
– Очень просто. У вас неправильный подход к делу. Вы идете с оглядкой… Вы не хотите их поймать.
– Товарищ комиссар, – вмешался Выржиковский, – позвольте доложить.
– Ну? – посмотрел на Выржиковского комиссар, выпивая спотыкач и закусывая груздем.
– Тут без артиллерии нам ничего не поделать. Извольте видеть, какой тут лесной мыс со стороны польской границы. Кругом болота. А там Перекалье и Боровое, самые их гнезда. Их надо вытравить оттуда гранатами. Сжечь деревню.
– Что вы мне говорите, товарищ? Артиллерийский огонь на самой границе! Вся заграничная пресса в барабан забьет. И так то и дело пишут: «Вчера был слышен ружейный и пулеметный огонь на польской границе». Вы хотите, чтобы еще и пушки гремели? Значит, мол, в советской республике не благополучно. Это после десяти-то лет управления. Пушки гремят!
– Можно после объяснить, что была учебная стрельба, – нашелся Выржиковский.
– А вы думаете, беженцы из Борового не расскажут там, за рубежом, какая это учебная стрельба по живым мишеням? Нет, оставьте, товарищ. Будь у нас д р у г а я кавалерия, будь д р у г и е командиры, и без стрельбы сумели бы поймать какую-то ничтожную шайку белобандитов.
– Товарищ комиссар! Вы задеваете честь N-ского кавалерийского полка рабоче-крестьянской Красной армии! Я попрошу вас объяснить ваши слова. Мои командиры и мои красноармейцы горят рвением послужить трудовому народу. Ваши намеки неуместны.
– Не горячитесь, товарищ командир. Я наблюдаю ваш полк давно. Вы заняты спортом. Ваши командиры мечтают о скачках, о пробегах, о конкурах, о призах. У них буржуазный подход к службе. Выпустили челки из-под фуражек, нарядились в красные галифе и говорят только о лошадях.
– Так и должно быть в кавалерии, – сказал Максимов.
– Нет, не так, товарищ командир! – взвизгнул Хурджиев и ударил ножом по тарелке. – Тут не скачки, а политграмота нужна. Они у вас забыли азбуку коммунизма. Они утратили пафос классовой борьбы. Это ищейки без нюха. Вы послушайте, товарищи, – обратился он ко всем, – что я сегодня наблюдал. Поднялся я на чердак, над полковым клубом. Для порядку, поглядеть, что там. Слышу молодые голоса. Приоткрыл я тихонько дверь. Вижу возле слухового окна четыре ваших краскома… Сидят на корточках, выпятили красные ж… и разглядывают книжки. Товарищ Выжва! Я вас спрашиваю. Какие там на чердаке книжки?
– Не… не знаю, товарищ комиссар, – поперхнулся водкой Выжва. – Корыто, какие там могут быть книжки?
– Это, – отозвался из угла Корыто, державший на коленях тарелку с пирогом и рюмкой, – надо полагать, книги полковой библиотеки бывшего Тмутараканского полка. Там на чердаке были свалены и библиотека и мебель из собрания. Мебель-то растащили, ну а книги, надо полагать, никому не понадобились.
– Никому не понадобились? Сжечь их надо было, гражданин! Сжечь эту пакостную литературу! А ваши, – обернулся Хурджиев к командиру кавалерийского полка, – краснозадые «Вестника русской конницы» целую пачку развязали и разглядывают. Один, вижу, показывает картинки и читает: «Ее Императорское Высочество, Великая Княжна Татьяна Николаевна, Шеф Вознесенского уланского полка». Все четыре нагнулись, покраснели, задышали часто и переговариваются: «Вот это так шеф… влюбиться можно… За такого шефа жизнь с радостью отдашь… Да… Это тебе не то что «Красный треугольник» или «Пищевой трест» заместо шефа… Каска-то какая!» А другой поправляет: «Это не каска. Каски были у кирасир и драгун, а у улан и гусар – шапки». Подумаешь, какие глубокие познания! Смотрят дальше. Дрожащими руками листают тетрадки, жадными, блестящими глазами смотрят Вестник Кавалерии. «Да, – говорят, – была тогда кавалерия»… Вы слышите, мать вашу? «Была»!.. А они дальше болтают… «Прыжки-то какие!.. Важно сигают. А одеты как! Лошади! Убор!..» Понимаете-с, товарищ командир, – кричал, задыхаясь, Хурджиев, – какая идеология у ваших краскомов! Все в прошлом. Они живут не настоящим, не будущим, а прошлым. И это на десятый год существования Советского Союза! Да это еще мало. Начали поминать потом Румянцева, Суворова, Гурко, Струкова, Николая Николаевича… Восхищались прошлым. Один напевал идиотскую какую-то песню… Старую, должно быть. Ах, сволочи! Потрудитесь мне, товарищ командир, разыскать этих поклонников былого. Я их самих в прошлое обращу! – вставая из-за стола, крикнул Хурджиев.
