– А… Владимир… Вот что, дружок… Пошли-ка за батюшкой… А сам… собери, кто петь может… Умирать… так с музыкой… Эх! Жалко, музыки нет… «И громче музыка… играй победу…» – слабо пропел раненый через силу.
Вдруг весь скривившись от боли, – он был ранен двумя пулями и осколком в живот, – Беркут приподнялся на локте. На его сером лице с обострившимся носом заиграла счастливая улыбка. Он глазами смотрел, ухом ловил военные звуки выстраивавшихся на селе батальонов. Там не по-партизански вольно, а по-солдатски точно звучали команды.
– Р-ро-тта… ой… Р-ра-вняйсь…
Чей-то высокий голос над всеми голосами, точно плывя поверху, пропел:
– Первый батальон! Поротно в две линии стройся!..
И сейчас же раздались короткие выкрики команд:
– Рота, правое плечо вперед…
– Рота, равнение направо…
Эти команды, казалось, заглушали все продолжавшийся треск винтовок, пулеметные трели, грохот орудий, треск ломающегося леса. Они точно отодвинули шум боя дальше.
Беркут снова уже не пропел, а скорее простонал:
«И громче музыка… Играй победу». Видать Тмутараканскую выучку.
Через расступившуюся толпу к нему подошел Ядринцев.
Беркут протянул большую, уже полумертвую, белую руку. Он лежал на спине.
– Поспел… Сева… На выстрелы. По-нашему, по-офицерски… Спасибо… Бери проводников… Прямо… змейками в лес… Поспеешь… Сколько привел?
– Три батальона, полных.
– Людей сколько?
– Две тысячи сто… Старые солдаты… Кавалеры.
– Тебе сдаю команду… И Боровое тебе…
– Поживешь еще, Беркут.
– Нет… Знаю уж… Конец… Ну, с Богом… Батарею возьмешь… Она уйти не может. За Кабанью гать забралась… А наши… а наши Кабанью гать подорвали… С Богом… Дай я тебя перекрещу… милый…
Несколько мгновений после ухода Ядринцева Беркут лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Он, видимо, сильно страдал. Смерть приближалась.
– Владимир… – тихо прошептал он. – Песенники собрались?
– Атаман…
– Ничего… Немного… Умирать… с музыкой… Пойте мою… любимую.
Кто-то из песенников с перевязанной окровавленной тряпкой головою испуганно прошептал:
– Хорошо ли оно петь-то? Помирает атаман.
Беркут открыл глаза и повел головой.
– Не сомневайся, братец… Пой… – прошептал он. Он увидал Феопена. – Пусти октаву… Феопен…
– Начинай, Владимир Всеволодович, – подтолкнул Владимира Феопен.
Шесть голосов не слишком стройно запели любимую атаманскую песню.
Пей, друзья, покуда пьется.
Горе жизни забывай.
В партизанах так ведется:
Пей, ума ни пропивай…
Песенники перестали петь. Отец Иоанн в черной епитрахили поверх шубы и со Св. Дарами в руках подошел к Беркуту и наклонился над ним.
– Сейчас, батюшка… – слабым, но ясным голосом сказал Беркут. – На Кавказе в моей роте эту песню пели. Давно это было… Была тогда Россия… Царь был… Солнце было… Счастье… Был я тогда молодым подпоручиком… В тот год дали нам на наши гладкие пуговицы орлы Российские… Портупеи золотые взамен кожаных дали… Радовались мы тогда всякой малости. Были как дети… Хорошо быть, батюшка, как дети… Пили мы, батюшка, вино кахетинское… Крепко любили свой старый трехвековой полк… Лейб-Эриванский Его Величества… Солдат учили… Как, батюшка, стреляли… Выше отличного… Дайте порадовать душу. Позвольте им еще спеть мне.
Отец Иоанн молча кивнул головой. Он отошел несколько в сторону.
Может, завтра по эту пору
Нас на ружьях понесут,
И солдатскую рубаху
Кровью алою зальют.
Люди не могли дальше петь. Слезы душили партизан.
– И солдатскую рубаху, – прошептал Беркут, – кровью алою зальют… Вот уже и залили… навсегда… Только не солдатскую, а генеральскую… Генерала, Царю и России никак не изменившего… И вы, друзья… братья… Не изменяйте России. Богу молитесь, чтобы Царя нам послал… православного… Ну, пойте… Что же вы стали?.. Феопен… октаву…
Пей, друзья, покуда пьется.
Горе жизни забывай…
Оборвались… Замолчали. Песенники плакали.
– Полно, братья… Стыдитесь… – Беркут напряг свои силы и громко сказал: – Будущему, – а он будет, это вам говорит ваш умирающий атаман, – Российскому Императору ура.
– Ура… – сорвалось с уст партизан. Оно звучало недружно и хрипло.
– Теперь оставьте нас вдвоем с батюшкой… – в изнеможении прошептал Беркут.
Отец Иоанн опустился на колени над Беркутом. Партизаны отошли к церкви.
Ольга видела издали, как приобщался атаман, и крестилась, молясь за него.
Священник поставил чашу в сторону, нагнулся над Беркутом. Поцеловал его в лоб. Стал складывать на груди руки.
Все было кончено. Атаман Беркут умер.
37
К двум часам батарея противника смолкла. Приходили известия. Наши взяли батарею и много пленных. Их уже гнали серыми, хмурыми стадами к Боровому. Однако бой не прекращался. Он было затих, но сейчас же загорелся снова, как будто даже ближе и еще более упорный.
Раза два Ольге показалось, что по деревне высоко просвистали пули. Может быть, только показалось. Она никогда раньше не слыхала, как свистят пули.
Потом опять, – это было уже около трех часов дня, – по лесу, гулко раскатываясь трепещущим эхом, стали раздаваться громовые удары взрывов. В небе стрекотали пропеллеры. С тоскою, снова залившею сердце, Ольга увидала низко над лесом четыре аэроплана.
Один, распластав желтоватые крылья, несся к селу. Четко были видны алые знаки на крыльях. Красная звезда, серп и молот.
У кладбища взвился дыбом черный дым. Призраком дерева стал за церковью. Грохнул тяжелый взрыв разорвавшейся бомбы.
Не отдавая себе отчета в своих действиях и чувствуя одно, что она больше не может ни работать, ни думать, Ольга пошла к церкви.
Она остановилась в дверях. Вся церковь, молчаливая, таинственная, была полна покойниками. Они лежали на полу повсюду. Над ними горели свечи. Поверх шинелей и свиток были сложены казавшиеся странно большими белые руки. Никого живого не было внутри. Священник с Владимиром ушли напутствовать умирающих. В немом молчании мертвого храма чуть колебались языки пламени на лампадах и свечах.
Грозным казался на малых вратах ангел с пламенным мечом, и жалок, робок и скромен был другой, в белых одеждах, с белой лилией в руке. Казалось, вот-вот сойдут с полотен, вступят в храм, раскроют мертвецов, позовут их на новый бой.
