– Эмигрантская печать партийна. А «властители дум» выдохлись и боятся, что их окончательно бросит их паства. Мы сами, конечно, за границей делаем все, чтобы раздуть эту кампанию и подорвать врагам тыл. Но нам-то этот «миф» вот где сидит. А кто кидает бомбы в наши собрания? Кто настойчиво и повсеместно избивает коммунистов, селькоров, комсомольцев? Кто с бесконечной изобретательностью сует палки в наш советский аппарат? Кто объединяет провинциальную повстанщину под общими лозунгами? Дошло ведь до открытых сражений, где нас побеждают… И везде – в Белорусской республике, на Украине, на Дону, в Туркестане, в Сибири, на Дальнем Востоке. Везде раскачка, везде какая-то скрытая червоточина, везде гуляет ядовитая литература. А вы сами, товарищ, знаете, что значит для нас только пошатнуться. Так толкнут свои же, что и костей не соберешь.
Товарищ Ворошилов мне доверительно говорил, что красная армия терроризована. Ей везде снятся партизаны и тайные ячейки «братьев». Дезертирство усилилось. На глухих постах бьют часовых и везде, как на подбор, коммунистов. Значит, кто-то внушает им, кого выбирать… Кто-то им говорит, кто коммунист, а кто нет. Красноармейцы стали носить нательные крестики. Думают, что этим оборонятся от смерти… В армии растет паническое настроение. А тут еще идет чехарда высших начальников… Ворошилов не верит Тухачевскому. Над самим Ворошиловым стоит призрак Троцкого… Знаете, положение таково, что шутить тут не приходится. Шутки могут выйти нам боком.
– Да, – вздохнул Гашульский, – повсеместно… Это самое скверное, что повсеместно… И в Москве тоже. Что там делают со священною могилой Ильича! Страшно сказать… Не успевают прибирать для иностранцев…
– Да и у нас не лучше, – сказал Бархатов. – Вчера опять памятник гениальному вождю рабочего класса Владимиру Ильичу, на площади у Финляндского вокзала, весь загажен нечистотами. Видимо, работало много и со вкусом. Даже в кепку, что торчит у него из кармана, наворочено… И как туда забрались!
– Я уже распорядился, – сказал Гашульский, – поставить доску с надписью: «Здесь останавливаться воспрещается». Знаете, как это всегда в подходящих углах делается.
– Выдумали тоже! – вскинулся бархатов. – Не скандальте хоть вы-то. Над доской хохотать будут. Часового надо поставить.
– Убьют, – хмуро сказал Гашульский.
– Кто убьет? У страха глаза велики, – вступился Ворович.
– Кто? А «братчики» эти самые, черт их раздери? А Белая Свитка? Вы знаете, товарищи, что в Ленинграде в 1920 году было семьсот сорок пять тысяч жителей, в 1926 году миллион пятьсот двадцать восемь тысяч, а теперь миллион семьсот. Кто же эти с лишком сто тысяч, что явились в Ленинград за прошлый год?.. И сколько среди них «братчиков»?
Бархатов пододвинул граненый стакан с темным, цвета мадеры, остывшим холодным чаем и из фарфоровой корзиночки взял розовое буше. Оно было аккуратно завернуто в гофрированную бумажную чашечку. Красная печатная ленточка вилась по краю. Под нею четко было написано «Красный пекарь», изображены звезда, серп и молот и стояла надпись «Ленинград». Все обыкновенное, привычное, ласкающее глаз красным цветом и революционными эмблемами. Он снял чашечку и вынул буше. Он уже готовился положить буше в рот и взялся за стакан, как вдруг бросил буше на пол и стал топтать его ногами. Глаза его были выпучены, лицо налилось кровью. Он хрипел, не в силах выговорить ни слова. Он протянул бумажный кружок Воровичу. Тот взял, медленно надел на нос очки и стал смотреть.
На внутренней стороне кондитерского кружка был наведен голубой ободок и под ним четко и ясно, такою же краской, напечатано:
«Коммунизм умрет – Россия не умрет».
Бархатов дико визжал:
– К стенке!.. Мать их туда!.. Без суда! В порядке защиты революции! Хоть полтора миллиона жителей к стенке… Невинных… виновных, все равно… К памятнику Ильича на всю ночь броневые машины ставить… В «Красном пекаре» обыск… Тут, может быть, отрава!
Он схватился за голову и упал в кресло.
4
Но ни ставить полтора миллиона жителей Ленинграда к стенке, ни устанавливать ночное дежурство броневых машин у памятника Ильича, у Финляндского вокзала, ни громить «Красный пекарь», ни даже сделать анализ страшного пирожного не пришлось. События назревали с такою быстротою и решительностью, что всякая власть была парализована.
В тот самый день, когда Бархатов устроил у себя так неожиданно окончившуюся «чашку чая», все старшие командиры частей Ленинградского гарнизона, до командиров полков включительно, начальник штаба воздушных сил, командир Балтийского флотского экипажа, начальник военно-технической академии имени товарища Дзержинского, начальники военных школ и курсов и случайно находившийся в Ленинграде инспектор красной конницы Семен Петрович Заболотный были вызваны особыми повестками к шести часам вечера в штаб округа.
Ни тон повесток, ни печать, ни бумага не вызывали сомнений.
Розовое кубическое здание штаба тонуло в мартовских туманных сумерках, когда краскомы на извозчиках и на автомобилях подъезжали к нему через площадь Урицкого. Швейцар, старичок, видавший на своем веку другие лица, и приданные ему в помощь два молодых рослых красноармейца принимали шинели красных командиров. Они поднимались во второй этаж, в зал заседаний и сообщений.
Присутствие кончилось. Чинов штаба не было. Дежурный переписчик смотрел как-то недоуменно на входивших, да неутомимая машинистка, знамение времени, судорожно выбивала буквенную дробь на машинке.
Странно было, что никто в штабе не встретил прибывших и что не сновали между командирами, как всегда, политические комиссары и чины ГПУ. На это сначала как-то никто не обратил внимания. Кажется, в первый раз за время существования Советского Союза красные командиры собирались одни, без бдительного надзора коммунистов.
Длинный зал был перегорожен тяжелой занавесью солдатского сукна на медных кольцах и от этого казался узким. Окна были плотно занавешены. Большая электрическая люстра ярко горела над столом, накрытым красным сукном.
Можно было по старой памяти подумать, что собрались генералы и офицеры старой Императорской Армии на военное сообщение. Сейчас придет офицер генерального штаба в длинном черном сюртуке с серебряным аксельбантом и станет пришпиливать кнопками и булавками к занавеси карты и пестро разрисованные схемы. Да… переменилась форма… Но и эти однобортные не то немецкого, не то английского образца мундиры серо-зеленого сукна с закрытыми отложными воротниками, с пятью светлыми пуговицами, с большими по бокам карманами, с нашивками и звездами по рукавам и вороту, без погон, подтянутые у кого широким ремнем, у кого кавказским ремешком, эти широкие рейтузы, высокие сапоги, шашки – все это, если близко не вглядываться, как-то напоминало прежнее. Может быть, только слишком много было красного. Впрочем, этот зал видал разные формы. Видал он и разные прически, – видал и бритые лица, и бакенбарды, и бороды, и усы… Выправка и выражение глаз, однако, всегда были те же. Те же были и теперь… «Что прикажите? – Исполним».
