Армия при трубных звуках и беглым шагом устремилась на возвышения, отделявшие ее от Орана. Каждая возвышенность становилась театром яростной борьбы, и несмотря на густой туман, делавший бой еще труднее, испанцы достигли, наконец, со своей артиллерией высот, господствовавших над Ораном. Во время нападения с суши, часть моряков с флота вышла на берег и бросилась на стены, на которые взобрались, чрезвычайно удивляясь, что не находят никакого сопротивления. Это случилось от того, что, не ожидая никакого нападения с этой стороны, защитники Орана вышли из города и присоединились к арабам долины. Менее чем в полчаса шесть христианских штандартов завеяли на стенах. Но эта необыкновенная победа была очернена самыми отвратительными жестокостями. Испуганные жители укрылись в мечетях или заперлись в домах своих, эти несчастные были изрублены без пощады! Христианские солдаты всю ночь плавали в крови старцев, женщин и детей. Пресыщенные резней, они от усталости попадали на мостовую, и на другое утро проснулись среди трупов своих жертв, посреди 4000 убитых. Добыча простиралась за 500000 червонцев, – сумму, которая не может казаться преувеличенной, если взять во внимание 1500 лавок и 6000 домов, составлявших в то время город Оран. Победители потеряли не более тридцати человек, и те все почти пали в битвах на высотах. Хименес сожалел об излишествах своей армии и не мог воздержаться от слез, когда на другой день осматривал ужасные следы слепой ярости воинов. Он отказался от следовавшей ему части добычи и приказал раздать ее тремстам христианским невольникам, найденным в касбе (цитадели).
Почти баснословная быстрота этого завоевания возбудила в Европе удивление и восторг. Люди благочестивые и духовенство разглашали, что испанцам помогло чудо. Распустили слух, что день взятия Орана, слишком скорого конца которого опасались, был дольше обыкновенного, что солнце остановилось, как во дни Иисуса Навина, чтобы осветить торжество христиан. Придворные испанские утверждали, что Хименес поддерживал ценой золота связи с жителями, и всем успехом обязан единственно продажной измене нескольких мавров.
Первой заботой кардинала было укрепить несколько плохо защищенных мест, потом он обозрел мечети и посвятил одну Св. Деве, другую – Св. Иакову и выбрал строение на госпиталь для зачумленных. Несколько дней занимались очищением города от трупов, гниение которых, ускоряемое жарким климатом, делало воздух чрезвычайно нездоровым и угрожало эпидемией победителям за пролитую ими невинную кровь.
Хименес был слишком благоразумен, чтобы простирать далее завоевания в стране совершенно неизвестной. Притом же, зрелище оранской резни возмущало его, и бывали минуты, когда он сожалел о своем торжестве. Впрочем, он скоро заметил, что Петр Наваррский, все еще не отказывавшийся от мщения, своей перепиской старался вредить кардиналу в глазах короля. Перехваченные письма открыли ему, что Фердинанд, желая отделаться от наскучившей ему опеки, помышлял оставить его в Оране в чем-то вроде изгнания, подслащенного званием губернатора этого города. Но Хименес был слишком умен, чтобы дозволить врагам своим уничтожить себя, и когда двор менее всего ждал его, вдруг узнали о прибытии кардинала в Картахену 23 мая.
Освободившись от строгого надзора кардинала, Петр Наваррский начал действовать совсем иначе. В управление Ораном вкрались важные злоупотребления и, несмотря на деньги, присылаемые из Испании, войска терпели недостаток в съестных припасах. При первых жалобах, принесенных кардиналу, он понял, что обладание Ораном утвердится только тогда, когда африканское прибрежье будет заселено хлебопашцами. Он составил и представил королю план колонизации, чудесно рассчитанной, предлагал и в то же время подкрепить корпус африканских войск учреждением ордена по образцу рыцарей Св. Ионна Иерусалимского или Калатравы, так много способствовавших к разрушению мавританского владычества в Испании. Но Фердинанд Католик показывал мало охоты следовать его советам, и только в царствование Карла V и после смерти Хименеса вспомнили, но слишком поздно, о достоинстве его системы колонизации.
Но если он и отказался лично продолжать увеличение испанских завоеваний на могребинском берегу, если первое доказательство неудобств политических, соединенных для духовной особы с командованием войском, и устрашало его, однако кардинал-архиепископ Толеды не хотел упускать из вида будущности завоевания, которому сам открыл путь. Он не переставал уговаривать Фердинанда II основать на всем варварийском берегу власть постоянную, и следствием его настояний была экспедиция бужийская.
После взятия Орана, Петр Наваррский отправился на остров Форментеру, где получил он инструкции Хименеса. Он тотчас же занялся собиранием эскадры в 20 галер, на которые посадил отборнейшие войска и лучших офицеров. Приготовления эти были кончены в несколько дней. 1 января 1510 года распустили паруса, а 6 прибыли к Бужии. Город этот, говорит Альварес Гомес, почти столь же страшный для испанцев, как Оран до взятия его, был населен народом богатым, но вместе с тем ослабленным роскошью и неспособным к сильной обороне. В городе было 8000 домов, частью итальянской, частью восточной архитектуры; главную же славу приобрел он своими школами философскими, медицинскими и астрологическими.
Петр Наваррский высадился ночью и на рассвете, разделив свою маленькую армию на два корпуса, произвел двойной приступ с берега и с высот, на склоне которых построена Бужия. Артиллерия его вскоре пробила широкую брешь, в которую испанские солдаты устремились с неодолимым мужеством и возобновили оранскую резню. Король бужийский, Абд-эль-Рахман, не надеясь отстоять город, слабость которого знал хорошо, противился испанцам, нападавшим с моря, весьма слабо и только для вида, чтобы выиграть время и укрыться в соседних горах, где надеялся собрать армию кебилов, возвратиться с ними и в свою очередь осадить победителей. Но непредвиденный случай уничтожил его замыслы. Петр Наваррский нашел в тюрьмах касбы (цитадели) племянника Абд-эль-Рахмана, законного государя, которого дядя держал в заключении, ослепив его предварительно. Одному испанскому врачу удалось возвратить ему зрение, искусно растворив веки, защитившие глазные яблоки от огня во время ослепления. Операция эта показалась арабам сверхъестественной, и Абдаллах (имя заключенного) почувствовал такую благодарность, что предложил Петру Наваррскому провести его знакомыми путями к убежищу Абд-эль-Рахмана. Испанский генерал скрытно выступил из Бужии с 500 человек и, идучи вслед за провожатым, с решимостью вступил в горы, напал ночью врасплох на лагерь неприятельский, изрубил 5000 кебилов и возвратился из экспедиции с 1600 пленными, 300 верблюдов, значительными стадами лошадей, быков и овец, шитыми золотом седлами, драгоценными материями и огромным количеством серебряных изделий. Абд-эль-Рахману кое-как удалось спастись во время резни, которая стоила христианам только одного человека.
Молва об этом успехе навела такой ужас на города могребинского прибрежья, что Алжир, плативший в это время ежегодную дань королю бужийскому, сам собою покорился, дал аманатов, на городских воротах вырезал герб Кастилии и Арагона и безвозмездно освободил всех христианских невольников, наполнявших тюрьмы. Чтобы обеспечить исполнение этого трактата, испанский король приказал построить на скале, поднимавшейся из моря недалеко от берега форт, прозванный алжирским Пеньоном (гребешком), который, удерживая город в повиновении, делал почти невозможным вступление или выступление пиратов из этого места. Отдельным договором, заключенным с Абдаллахом, Испания поделилась с ним бужийской территорией, с условием, чтобы он построил два форта, весьма близко от столицы, в которые будет посажен испанский гарнизон под начальством капитана Мариноде Рибера.
