Накануне мы проплакали столько, что наши опухшие глаза с трудом открывались. Мы не хотели, чтобы он понял, что в наших сердцах – великая скорбь, однако не могли вести себя как обычно, ибо многострадальные образы и изможденные лица братьев не выходили у нас из головы. Стоны братьев, которые все еще звучали в наших ушах, не позволяли нам услышать слова Махмуди. Он продолжил: «Мы не позволим, чтобы из вашего носа упала хотя бы одна капля крови. Забудьте прошлое. Почему вы не идете в “Ханут” и не тратите свои деньги?»
Он повернулся к Ясину и сказал: «Если они захотят больше денег, не отказывай им!» Затем обратился к нам: «Если вы перейдете в офицерский корпус, вы будете получать больше денег; там вам будут платить столько же, сколько летчикам и офицерам, не то что здесь – здесь вы получаете наравне со всякими муллами».
Нам хотелось поскорее избавиться от его присутствия. В душе мы испытывали тревогу из-за спрятанных в рюкзаках консервов, сухого молока и сыра, ибо опасались, что, если их найдут, у братьев возникнут большие проблемы. Мы молились, чтобы этого не произошло. Махмуди внимательно осматривал камеру. Чтобы поскорее избавиться от незваных гостей, мы обратились к Эйди с вопросом: «Вы можете сами вместо нас пойти, купить то, что нам надо, и принести сюда?» Но Махмуди опередил Эйди и приказал охранникам: «Нет, прямо сейчас заведите всех пленных в бараки, а вы, – сказал он нам, – пойдете со мной в магазин».
Нам не хотелось идти в магазин в новой одежде вместе с Махмуди и его приспешниками, но это был единственный способ избавиться от него. Мы думали, что никто не смотрит на нас, однако, проходя мимо казармы братьев, мы заметили, как они один за другим выглядывают из окна, и это придавало нам уверенности в себе.
В магазине «Ханут» мы сделали покупки на меньшую, чем у нас была, сумму и быстро вернулись в камеру. Хамза с нами не пошел. Мы боялись того, что он остался в нашей камере для того, чтобы обыскать наши рюкзаки, однако, возвращаясь, мы увидели его вместе с другим охранником во дворе.
Они были увлечены испытанием своих сил на теле одного из братьев, которого они вывели из камеры номер 20, предъявив ему обвинение в том, что он тянул шею, чтобы увидеть происходящее снаружи.
Майор Махмуди был из той категории зависимых от алкоголя людей, которые вместо воды пьют вино. Под его действием он начинал шуметь и драть глотку и гордился этим. Каждое утро из акустических колонок Махмуди на предельной громкости начинали звучать примитивные базарные песни, которые сверлили мозг и заставляли человека внезапно пробудиться ото сна. Количество колонок постоянно увеличивалось, в конце концов их установили и внутри казарменных помещений. Громкая музыка трепала нервы и не давала никому житья.
Периодически Махмуди приходил к нам в камеру в новой одежде, надушенный до такой степени, что от резкого запаха его одеколона перехватывало дыхание, и расспрашивал нас о разных вещах. Когда его монологи и грязные, остававшиеся без ответов вопросы заканчивались, он уходил. Даже Эйди, которого братья не считали за человека и говорили, что «он продажное существо и спокойно сносит страшно неприличные, матерные ругательства ради получения нескольких кусков хлеба», иногда, услышав мерзкие слова Махмуди, мялся и кусал губы – даже ему становилось неловко.
Для мужчины понятие чести и гордости является одним из самых ценных, смысл его понимают даже изменники родины и предатели. А если бы такие слова из уст Махмуди слышали другие наши братья, они бы повесили его за язык. Как-то раз он стал настаивать на том, чтобы мы о чем-нибудь попросили его. Он сказал: «Кто из певцов вам нравится? Какую музыку вы предпочитаете: иранскую, арабскую или иностранную? Закажите какую-нибудь музыку». Мы ответили: «Наши братья здесь страдают от пыток и болезней; их мучают голод, жажда, грязь, а вы хотите, чтобы мы музыку слушали? Ваша музыка извела и вымотала душу всем нам. Выключите ее, пожалуйста!» Он спросил: «А что вы знаете об их состоянии? Эта музыка – заказ ваших братьев, они иногда даже танцуют под нее».
Много раз мы просили разрешения сходить и заказать себе чадры, но каждый раз Махмуди запрещал нам это под разными предлогами. Однажды он сказал: «Для того, чтобы сшить и носить чадру, необходимо разрешение из Багдада – сотрудники Красного Креста купили вам ткань, не согласовав вопрос с нами».
В ответ на наши протесты он увеличил количество и мощность колонок с целью подвергнуть нас еще большему морально-психологическому прессингу.
Пленные братья собирали часть своих денег в отдельный ящик для благотворительных расходов. Расходы эти включали в себя приобретение предметов первой необходимости для раненых и больных и, к сожалению, сигарет для изменников и предателей, чтобы баасовцы не могли соблазнить их ими и подкупить. Братья настолько задобрили Эйди сигаретами, что через него узнали о просьбах, с которыми мы обращались к Махмуди. Братья решились на революционный акт и демонтировали все колонки одновременно. После этого Махмуди, желая отомстить, обрушил на пленных всю свою злобу, силы и плети, создав крайне устрашающую атмосферу. Прошло немного времени. Кто-то из братьев засунул в одну из новых колонок иголку, после чего все колонки перестали работать. Как ни старались иракцы понять, в чем проблема, они не смогли этого сделать. Они настраивали колонки, но через несколько минут те снова ломались. Предатели, которые не могли терпеть трудностей и боли, своими доносами вызвали в лагере смуту.
Утром, желая изолировать нас, чтобы мы не стали свидетелями того, что должно было произойти, Хамза – вероятно, по приказу Махмуди – запер нас внутри той самой казармы, которая пустовала и куда мы иногда ходили под видом прогулки; иракцы не подозревали о том, что мы свободно могли видеть казарму братьев через ранее сделанные просветы в окнах.
Ненавистный свисток к началу подсчета пленных, который был сродни сигналу смерти, напомнил нам звуки поворота ключа в замочной скважине железной двери в тюрьме «Ар-Рашид», выворачивая и терзая наши души. То смертоносное представление, которое устраивалось раньше три раза в неделю и длилось час, теперь стало проводиться пять раз в неделю.
На этот раз палачи вытащили наружу даже раненых и калек. Махмуди, стоя в окружении нескольких вооруженных кабелями надзирателей, показывал братьям бумажку, на которой было написано «Да будет проклят Саддам!» и, непристойно ругаясь, что было для него обычным делом, сказал: «Значит, кормясь за столом Предводителя вождей, вы посылаете проклятия на его голову?! Вы не заслуживали смерти, поэтому попали к нам в руки живыми! Я сделаю так, чтобы вы каждое мгновение мечтали о смерти! Повезло тем, кто был убит на войне и не попал сюда!»
Было очевидно, что эта поддельная бумажка – всего лишь повод для порки ребят. Некоторые из раненых и стариков приготовились к тому, что их будут бить, и надели на себя шапки и теплые вещи, однако баасовцы бессовестным образом сорвали с них всю одежду. Количество надзирателей увеличивалось постоянно. Махмуди подносил свой ботинок ко ртам братьев, чтобы те держались за него зубами и не могли даже стонать. Если кто-то во время порки отпускал ботинок и кричал, его били с еще большим ожесточением. Не знаю, что билось в груди Махмуди вместо сердца. Братья, истерзанные физически, но крепкие духом, терпеливо сносили удары. Всякий раз, когда Хамис замахивался плетью над головами братьев, наши сердца сжимались от боли и душевных мук. Надзиратели били плетью со всей силой, их волосы растрепались и закрывали им лица, рубашки выбились из штанов, а по лицам стекали капли пота.
