Сестра так и выхватила у меня фотографии.
– Мне очень нравится, – сказала она, но мне показалось, что она недостаточно внимательно их рассматривала, чтобы разглядеть отдельные детали и фон.
Зато Марти внимательно их изучил.
– Это действительно неплохо. Ты очень хорошо ухватил стиль Сальгадо
[19] или Картье-Брессона
[20].
– Но?.. – произнес я вопросительно.
– Но я пока не вижу, как ты с этим выйдешь на финишную прямую.
Сам не знаю, какой реакции я от него ожидал, однако было бы очень мило с его стороны сказать «я верю в тебя». Глядя на сестру, я понял, что она не придет мне на помощь. Она тоже жила неустроенно, то зарабатывала в качестве модели, то давала уроки игры на гитаре, одно время поработала несколько месяцев на рекламное агентство.
– Тебе-то это до лампочки, – сказал я тихо.
Марти вздохнул:
– Не хочу вмешиваться в твою жизнь, но мне кажется, ты зря бросил учебу в университете.
– Я ее ненавидел, – сказал я. – Если я о чем-то и жалею, так только о том, что вообще туда пошел.
– Но тогда у тебя было бы что-то надежное. Я знаю, вначале всегда бывает трудно. В этих делах нужно терпение и упорство. А там, глядишь, тебе бы и понравилось.
– Тебе-то, скажи на милость, откуда знать, что мне нравится? Ты вообще ничего обо мне не знаешь, так что перестань говорить со мной в отеческом тоне.
Обиженно я забрал свои фотографии. В последние годы я уже не раз вел с Марти этот разговор и каждый раз чувствовал себя при этом каким-то капризным подростком. Не в последнюю очередь потому, что мой брат не давал мне выйти из этой роли.
В этот вечер мне было никак не заснуть. Некоторое время я глядел на полную луну, светившуюся на небе, словно недремлющий иллюминатор ночи, затем встал и постучал в дверь сестры. Лиз встретила меня в пижаме. На ее кровати лежала старая детская книжка, которую она, очевидно, здесь нашла, и пачка виноградной жевательной резинки.
– Ты все еще злишься? – спросила она, не переставая жевать. – Не бери в голову. Что делать, Марти становится все больше похожим на папу. Такой же критикан, только не лузер. Таким был бы папа, если бы добился успеха.
Я кивнул, но меня больно задело, что она назвала нашего папу неудачником.
– А как насчет выставки в галерее – получилось?
Я только мотнул головой.
– Жюль, можно задать тебе один вопрос? – Лиз бросила на меня материнский взгляд. – Сколько времени ты уже пытаешься добиться чего-то в фотографии? Три года? Это ради него? Потому что ты чувствуешь себя перед ним виноватым?
Я хорошо помню, что этот вопрос пробудил во мне глубокое беспокойство, и, возможно, мой тон при ответе был громче, чем следовало.
– С чего мне чувствовать себя виноватым? Мне нечего искупать перед папой. Я знаю, что он огорчился из-за того, что я до его смерти не пользовался камерой, но мы к тому времени все между собой выяснили.
– Я не хотела тебя…
– Я занимаюсь фотографией не ради папы, а потому, что мне это интересно. Ты заговорила совсем как Марти.
В раздражении я отвел взгляд в другую сторону. На стене висел рисунок в рамке, на нем был изображен человек с орлиными крыльями, летящий по воздуху, вдалеке виднелись очертания замка. Возле рисунка была надпись, сделанная детским почерком: «Он хочет освободить принцессу, которая сидит в темнице»… Подумать только, что этот рисунок сохранился! Он был сделан в первые недели после смерти наших родителей. Мы жили тогда тут, у бабушки во Франции. В то время мы в глубине души ждали, что вдруг откроется дверь и войдут родители и что все случившееся окажется чудовищным недоразумением. Чтобы подбодрить нас с Марти, Лиз тогда придумала игру в «редакцию снов». Она в ней исполняла роль увлеченного редактора и иллюстратора, а нам надо было придумывать странные или красивые сны. Затем мы их рисовали и снабжали разъяснительными подписями. Потом мы эти картинки сжигали, а другие люди, по словам Лиз, вдыхая этот дым, видели во сне то, что мы придумали.
– Что было бы, если бы мы выросли здесь, в Монпелье? – спросил я сестру. – Я часто пытался представить, какая из тебя получилась бы типичная француженка. Ты окончила бы здесь школу, а затем получила бы высшее образование.
– И какое же, по-твоему?
– Во всяком случае, что-нибудь связанное с искусством. Например, в сфере живописи или литературы. Или ты стала бы учительницей, как мама, это тоже возможно.
Лиз слушала, не сводя с меня глаз.
– Рассказывай дальше! – попросила она тихо.
– Ну вот представь. Тебя все время видят с книжкой в руках. Ты любишь читать и рисовать. Иногда мама помогает тебе, и вы часто разговариваете по телефону, ведь после школы ты уехала учиться в Париж. У тебя есть парочка поклонников, но ты часто вспоминаешь мальчика, в которого была влюблена в школе, его звали Жан или Себастьян, ваша дружба длилась много лет. Твой первый друг. Но он учится за границей, из-за этого вы разлучились. Ты грустишь, но это хорошая грусть, красивая и единственно правильная. И где-то в глубине души ты знаешь, что вы с ним еще встретитесь. «Сейчас для него не время – ничего, он останется на потом», – говоришь ты нам. Ты красиво одеваешься, как мама. В выходные ты, конечно, развлекаешься, но гораздо сдержаннее, чем в Германии. У тебя есть парни, и они всегда тебя оберегают. На каникулы ты приезжаешь к нам в Монпелье, и я расспрашиваю, как дела в университете, много ли там хорошеньких девушек. А еще мы подсмеиваемся над Марти, который получил гарвардскую стипендию и изучает теперь биологию, препарирует своих жуков и улиток. До окончания учебы ты… Ой, не знаю, подскажи мне немного!
Во время рассказа я все улыбался, воображая, что Лиз это забавляет. Но, посмотрев на нее наконец, убедился, что она слушала со слезами на глазах.
– Прости, в последнее время я иногда забываюсь в фантазиях. – Она смахнула слезы. – Я даже не знаю, кем он был – мальчиком или девочкой. Это не имеет значения. Просто мне его не хватает.
Я присел к ней на кровать:
– Мы не оставили бы тебя одну. Тебе надо было просто сказать нам. Я даже не знал, что вы расстались.
– Я как-то не умею делиться своими переживаниями.
– Но братьям ты могла бы довериться, – сказал я.
До сих пор спрашиваю себя: по какому праву я тогда это заявил?
– Ты жалеешь об этом?
Лиз пожала плечами:
– Иногда – да, иногда – нет. – Она вдруг словно превратилась в десятилетнюю девочку. – Я знаю, что Роберт не был для меня тем самым. Только вот не могу отвязаться от мыслей о том, какой бабушкой стала бы мама. Жаль, я не могла ей позвонить, у нее бы нашелся правильный совет.
