В последние выходные перед окончанием школы ко мне неожиданно подошла Альва. Она заговорила со мной как ни в чем не бывало с лучезарной улыбкой и рассказала, что, наверное, поедет на полгода волонтером в Новую Зеландию. Мы поговорили о том, что впредь вряд ли будем видеться и как это странно, когда несколько лет встречаешься каждый день, а потом не видишься больше никогда. Вообще-то, я еще не забыл обиду, но в ее взгляде была такая ранимость, что мне самому стало за нее больно, а затем она тронула меня за плечо и спросила, не провести ли нам вместе выходной день. Она кое-что поняла, и ей очень хочется поговорить со мной об этом.
Это было так неожиданно, что сначала я не нашел что ответить. Я обещал ей непременно позвонить, и Альва сказала, что будет этому рада.
Но я так и не позвонил.
Все выходные я как приклеенный ходил вокруг телефона в вестибюле интерната. Но так и не смог ей позвонить. Альва сознательно обидела меня, и, очевидно, несмотря на все заверения, я мало что для нее значил, так как, судя по всему, она вскоре собиралась покинуть меня навсегда. Как же я мог простить ее после этого? В то же время я хотел непременно увидеться с ней. Я надеялся, что она сама мне позвонит, но она этого не сделала.
Когда в понедельник я пришел в школу, она со мной так и не заговорила. Все время она почти демонстративно не смотрела в мою сторону. Во время перемены я подошел к ней.
– Извини, – сказал я, небрежно опершись одной рукой о стену, – я хотел тебе позвонить, но в выходные столько всего было, что я совсем закрутился.
Возможно, я даже наплел ей что-то про вечеринку, на которую будто бы ходил и где встретился с девушкой, которая, как Альве было известно, поглядывает на меня с интересом. Во всяком случае, я испытал удовлетворение от того, что взял какой-то реванш за поступок Альвы. Я даже вроде бы рассчитывал на то, что она кивнет в знак сожаления или хотя бы почувствует в моем поведении холодок. Но она только посмотрела на меня вопросительно.
– Ах да! – сказала она. – Действительно, а я как-то совсем забыла. Да ладно, ничего!
Это был наш последний разговор с Альвой.
* * *
Через несколько дней после встречи с красным «фиатом» я ехал за Лиз, чтобы забрать ее после работы. Со времени летней поездки в Бердильяк тогда прошло уже почти пять лет. Лиз получила аттестат, наверстав в вечерней школе пропущенное, и поступила на педагогический. Практика по музыке, искусству и немецкому языку проходила у нее успешно. Я увидел, как она выходит из школы с несколькими молодыми учителями. На расстоянии Лиз казалась еще выше и крупнее, она производила импозантное впечатление. Она перекинула сумку через плечо и чему-то рассмеялась. Все смотрели на нее с восхищением. Если не знать, что Лиз давно уже за тридцать, можно было дать ей лет двадцать пять, только ее лицо несколько округлилось.
В квартирке Лиз, переполненной и почти захламленной всякими безделушками и картинками, мы принялись готовить еду. «Мы принялись» следует понимать так, что она готовила, а я только смотрел, и говорили мы, конечно же, о переезде нашего брата. Недавно Марти за огромные деньги продал свою фирму и теперь преподавал в Техническом университете в Мюнхене. Они с Эленой купили дом неподалеку от Английского сада.
– Ты представляешь себе? – говорил я, раскачиваясь на кухонном стуле. – Он живет всего в нескольких кварталах от нашего прежнего дома.
– Я знала, что когда-нибудь мы вернемся назад, – сказала Лиз, нарезая базилик. – Но я не думала, что так скоро.
– Я никогда больше не вернусь в Мюнхен. С какой стати мне возвращаться?
– Потому что мы все тогда уехали не по своей воле.
Лиз подожгла курительные палочки. Из ее музыкального центра неслись звуки мексиканского фолка, она тихонько подпевала. Я подумал о том, как она на уроках музыки играет ученикам что-нибудь на гитаре, самым младшим в награду за прилежание рисует в тетрадь какие-нибудь фигурки или зверюшек, а летом собирается сделать с ними театральную постановку. Пускай у моей сестры позади были годы блужданий, но сейчас она, по моим представлениям, снова приблизилась к той жизни, какая была при наших родителях. Она сумела вернуться назад, и мой брат тоже, видимо, вернулся к себе настоящему. Мне же, напротив, недавно бросился в глаза мужчина в кафе, который сидел с приятелями за соседним столиком, он был моего возраста и казался душой компании. Все смеялись его шуткам, и он с какой-то раздражающей небрежностью задавал тон среди них. Я нервно отвел глаза. Мне вдруг пришло в голову, что я сам мог бы быть этим мужчиной, если бы кое-что сложилось иначе.
За окном раздался галдеж. Несколько ребятишек пробежали через бетонный колодец двора.
– Сколько лет было бы ему сейчас? – спросил я, еще погруженный в свой внутренний мир.
Мой вопрос прозвучал так внезапно и неуместно, что взгляд сестры помрачнел.
– Пять, – сказала она.
– Ты часто об этом вспоминаешь?
– Уже не так часто, как раньше. Но иногда меня охватывает страх, что это был мой единственный шанс и больше у меня не будет детей. В первый раз в интернате я не была к этому готова. Но с Робертом я была в подходящем возрасте. Кто знает, получится ли в другой раз.
Она все еще бросала своих мужчин, не дожидаясь, когда они бросят ее. Неудачей закончился и ее последний роман с голландским актером. «Очаровательно глупый мужчина», – сказала о нем однажды Лиз.
Марти тоже не обзавелся детьми, зато пару лет назад завел собаку, которую он с восхитительным отсутствием какой бы то ни было креативности так и звал просто «собака». Как-то недавно он высказался по этому поводу, что в конечном счете все обречено на смерть, так к чему же тогда заводить детей.
Лиз иногда возмущалась: «Болтает, как нигилист! На самом деле у этих нигилистов и циников просто кишка тонка. Они притворяются, будто все бессмысленно, потому что тогда, в общем-то, и терять нечего. Такая позиция их вроде бы возвышает над всеми, как будто им сам черт не брат, а, по сути, она гроша ломаного не стоит.
Покачав головой, Лиз закурила:
– Альтернатива к понятию жизни и смерти – Ничто. – Не выпуская подрагивающую сигарету изо рта, она продолжала: – Неужели было бы действительно лучше, если бы этого мира не было вообще? А между тем мы живем, создаем произведения искусства, любим, наблюдаем, страдаем, радуемся и смеемся. Миллионы людей существуют каждый по-своему для того, чтобы не было этого Ничто, и что поделаешь, если цена, которую за это надо платить, – смерть.
И тут вдруг мне снова вспомнилась Альва и красный «фиат». Накануне ночью мне снилось, что я бегу через местность, где идет война. С неба обрушивались вертолеты, рвались бомбы, вокруг меня падали люди. Город был обречен на гибель, но я продолжал бежать, несмотря на идущий бой, так как слышал, что там в одном доме сидит в плену Альва. Я до изнеможения блуждал по городу, несколько раз едва избежав смерти, но никак не мог дойти до места. Затем я проснулся.
