– Почему это для тебя есть пиццу – значит преодолевать психологическую травму? – спросила она.
– Да по интернатской привычке, – ответил я. – Тогда ужина было маловато, а если давали достаточно, то что-то оказывалось несъедобным. Наших карманных денег, как правило, не хватало на то, чтобы заказать пиццу, но иногда кто-нибудь раскошеливался. И вот через полчаса подъезжал белый автомобиль, на котором ее доставляли, а из окон уже десятки глаз следили, как оттуда выносят роскошную, ароматную пиццу. И едва владелец входил с ней в интернат, как его обступали все: «Пожалуйста, мне тоже кусочек, я же с тобой всегда делился». Или: «В следующий раз, когда я буду заказывать, я дам тебе четверть пиццы, обещаю. Мне только один кусочек!» Приходилось делиться. Бывало, раздашь половину, а в следующий раз оставалось только полагаться на их великодушие. Поэтому ты там никогда не наедался досыта. С тех пор во мне засел неутоленный голод. После девяти лет алчного голода теперь, сколько бы я ни съел пиццы, мне всегда ее мало.
Альва отпила из бокала:
– Мне вспомнилось твое электронное сообщение. – Смеющийся взгляд. – Ты действительно все еще хочешь детей?
Я кивнул:
– Да, я хочу преуспеть в этом больше, чем мой отец. – Несмотря на раскованность, голос у меня задрожал. – Нет, я хочу преуспеть больше обоих. Я хочу не погибнуть и всегда быть с ними. Когда дети пойдут в школу, когда они будут переживать переходный возраст, когда начнут влюбляться, когда станут взрослыми. Я хочу видеть, как бывает, когда ты испытываешь все это не один.
Альва вдруг сделалась серьезной:
– Каково было тебе, когда вас троих отправили в интернат? Я часто задавалась этим вопросом. Вот так вдруг – ни старых друзей, ни родного дома, ничего. Тот первый приезд в интернат – это, наверное, было ужасно.
Я задумался:
– Честно сказать, я уже и не помню.
– Но ты же никогда ничего не забываешь. – Она показала рукой на пластинку Ника Дрейка. – Это же невозможно вычеркнуть из жизни! Ты наверняка помнишь.
– Мне это уже не интересно. Мы просто жили в интернате. А как мы там очутились… Понятия не имею.
Альва была разочарована:
– Я попала в эту школу всего на пару месяцев раньше тебя, мы тогда только что переехали. Меня, по крайней мере, в первый день чуть не стошнило. Я запомнила каждую секунду того дня.
Это было для меня новостью. Я-то думал, что она всегда училась в этой школе. Как же мало мы рассказывали тогда друг другу о самом важном!
Я еще немного подумал, но память не выдала никаких картинок моего приезда в интернат, разве что отдельные фрагменты, которые тут же рассеивались. Темные провалы на вдоль и поперек исхоженном ландшафте прошлого.
Мы взглянули друг на друга с чувством, что между нами все сказано, кроме тех вещей, о которых решено было умолчать.
– А почему ты нигде не работаешь? – возобновил я расспросы.
Альва помедлила, откинула за спину волосы. И лишь тут я заметил тоненькие шрамики на ее шее, чуть ниже правого уха. Две продолговатые полоски. Я чуть было не провел по ним пальцем, но вовремя себя остановил.
– Как это случилось?
Она испуганно взглянула на меня и тотчас же закрыла волосами ухо. Беспокойно осушила бокал, и впервые за этот вечер ее глаза как будто потемнели, взгляд стал почти отсутствующим.
– Не хочу об этом говорить, – тихо сказала она.
И по тому, как она поставила на стол свой бокал, по тому, как он тихонько звякнул, я понял, что магия этого вечера развеялась и время, которое только что шло для нас вспять, снова пошло вперед.
Альва взглянула на часы:
– Когда у тебя поезд?
Мне нужно было утром успеть на деловую встречу. Она проводила меня на вокзал, в такси мы не произнесли ни слова. Все произошло слишком быстро, а я так и не спросил, хочет ли она сама детей. И почему она вдруг сделалась такой напряженной.
Мы уже стояли на перроне.
– Может быть, зайдешь ко мне в Берлине?
Альва сначала, казалось, обрадовалась, затем ее лицо приняло отстраненное выражение.
– Не знаю, известно ли это тебе, но я замужем.
Я задохнулся. Я смотрел на свои руки и видел все как в замедленной съемке. Только сейчас я осознал, что совершенно не собирался уезжать последним ночным поездом, что я вообще не хотел возвращаться.
Когда я наконец взглянул на Альву, она доставала что-то из сумки.
– Я, между прочим, тоже приготовила для тебя подарок, не знала только, в какой момент его отдать. Это тебе от меня и моего мужа.
Сверток в форме книги. Я взял его, но не стал разворачивать. А затем я просто обнял ее. Руки Альвы обхватили мою спину, и я вдруг понял, до чего же я за эти годы изголодался. Она ли не отпускала меня, или я – ее. Кажется, мы целую минуту простояли на перроне без движения, обнимая друг друга, и я вдруг понял, что после этого вечера мы больше никогда не увидимся. Потому что мое с ней время неукоснительно осталось в прошлом, и потому что я не мог этого вынести.
Садясь в поезд, я старался не показывать ей лицо. Я кинул свой плащ и ее подарок на сиденье, немного собрался с силами и посмотрел на других пассажиров, которые переговаривались друг с другом или сидели кто с газетой, кто с раскрытым ноутбуком.
Перед тем как проводник дал последний свисток, я еще раз вышел к ней. Я почувствовал на своем плече ее руку.
– Счастливо, Жюль!
Я кивнул:
– И тебе тоже.
Двери закрылись. Сквозь поцарапанное окно я увидел, как она мне машет. Поезд тронулся, и пока я дошел до своего места, мимо проплыл вокзал.
Я подумал о завтрашней деловой встрече и о договоре с очередным музыкантом, который я должен был составить, а затем снова стал думать об Альве, как она стоит на перроне. Меня вдруг пронзила боль. Я закрыл глаза. Стояла ночь, а я бежал в темноту через колышущееся пшеничное поле. На бегу я становился все легче и легче и вдруг взлетел. Я почувствовал ветер, расправил руки и все ускорялся в полете. Подо мною – лес, надо мною – ничто. Меня мчало по воздуху, и я уносился все дальше, словно летел домой.
Лёт времени
(2005–2006)
Я не разворачивал Альвин подарок. Тайная надежда, которую я лелеял все эти годы, угасла после нашей встречи. Отныне я стал равнодушен к своей судьбе, и последовал период, лишенный значения, годный только на выброс, как скомканная бумажонка.
Только два с половиной года спустя она снова напомнила о себе. В это время я уже довольно долго жил с Норой, бывшей коллегой. Она была из Бристоля и такой же мнительный ипохондрик, как я, мы оба торопливо переключали программу, когда по телевизору заходила речь о каких-нибудь страшных болезнях. Узнав, что я воспитывался в интернате, она нисколько не удивилась. «Когда я впервые увидела, с какой бешеной скоростью ты поглощаешь еду, я сразу так и подумала – тюряга или интернат». Нора как раз была в Англии на трехмесячной практике. Перед отъездом она делала кое-какие намеки, что влюблена в меня. И хотя я не отвечал ей любовью в той же мере, но теперь мне это представлялось не таким уж важным.
