– Спасибо, но я не хочу вам мешать.
– Вы не помешаете мне, напротив. Раньше я всегда любил писать в библиотеках. Меня окрылял вид работающих людей. Поначалу со мной часто сидела Альва, но она чересчур любопытна, и это меня нервировало. – Он посмотрел на меня: – Итак, что скажете? Я был бы рад компании.
Сказано было как бы между прочим, но я почувствовал, что это просьба, и в тот же день после обеда пристроился у него в кабинете. Его письменный стол стоял у окна, мой – у стены. У Романова перед глазами был вид на швейцарский горный ландшафт, у меня – на деревянные балки. У него было кожаное кресло на роликах, у меня – пластиковый складной стул. Совершенно очевидный двухклассовый социум.
Для начала я взялся редактировать отчет для лейбла, но мне это давалось с трудом. В конце концов я закрыл документ и стал писать все, что приходит в голову. Какой бы абсурдной ни казалась мне сама мысль о том, что я сижу рядом с писателем, которого когда-то так уважал, на деле она послужила мне хорошей мотивацией. Моя фантазия была как законсервированный рудник, и вот я спустился в вагончике и сам удивился, как много еще там можно добыть. У меня сразу возникло несколько замыслов, дремавших, как видно, все эти годы.
Романов наблюдал за мной.
– Что? – спросил я.
– Вы так быстро пишете. Клавиши у вас так и тарахтят: тюкитюкитюк.
Я метнул взгляд на «Оливетти»: там на вставленном в машинку листе было напечатано всего несколько строк. На носу Романова были очки, губы от напряжения сжаты.
– А о чем вы тут пишете?
– О воспоминаниях. Роман из пяти повестей. Все они между собой связаны, и, по сути, речь о том, как воспоминания определяют строй нашей личности и управляют нами.
Романов задумался и затем возмущенно фыркнул:
– Это ужасно. – Он встал. – Так ужасно, что я с удовольствием взял бы машинку и вышвырнул в окно. Моя последняя публикация была шесть лет назад, эту книгу я постоянно откладывал.
Романов заходил по комнате, опираясь на одну из палок, которые стояли в корзинке в углу комнаты и без которых он не мог обходиться после несчастного случая, произошедшего с ним несколько лет назад. Он постукал себя пальцем по лбу:
– Там пусто, как в кладовке, где все запасы съедены. Все осталось в опубликованных книгах, на скомканных листках, в произнесенных словах. Я…
Вдруг посреди фразы он как будто забыл, что собирался сказать. Он резко отвернулся. Только тут мне стало слышно тиканье висящих в углу настенных часов.
– Когда мне было столько лет, Жюль, сколько вам сейчас, я тоже много писал. Тюк-тюк-тюк, – изобразил он снова. – Я был такой беззаботный! Думал, что и дальше всегда так будет. Но все шло на убыль. Следовало бы с этим смириться. Но я не могу. Не могу, пока вы считаете, что «Несгибаемое сердце» – моя лучшая вещь. Я написал ее в двадцать лет между делом.
Он сделал паузу. А затем наступил тот жуткий момент, когда он просто переменил тему и слово в слово опять рассказал историю про нелегальное казино.
* * *
В первые дни с Альвой у меня было такое чувство, как будто я после долгого странствия вернулся домой. Эпизоды нашей юности значили для меня гораздо больше, чем все, что было потом, каждый разговор с ней, каждый взгляд, даже каждое огорчение тех лет высились в моей памяти, словно монолиты. А тут я снова вернулся к истокам. Когда мы сидели на кухне, пили вино и дурачились, бродили по лесу, не говоря ни слова, когда она неумело наигрывала мне что-нибудь на рояле, а я ей рассказывал разные истории про брата и сестру, или когда мы ночью сидели с ней на диване в гостиной и Альва вдруг прислонялась ко мне, – в эти мгновения я почти зримо видел, как наше прошлое мягко соединяется с нашим настоящим и будущим.
На третий день моего пребывания Альва с мужем рано утром отправились в город. Когда они уехали, я поднялся на третий этаж. Увидел, что они спят в разных комнатах. Весь этаж был пропитан резким запахом трав, мазей и лекарств. Альва рассказывала мне, что после операции по поводу простаты ее муж принимает сильнодействующие лекарства. Его комната была похожа на склад антикварной лавки, на ночном столике, рядом с азиатской плетеной лампой, глобусом и записными книжками, сидел тряпичный заяц. Комната Альвы напоминала временное пристанище: круглая кровать, рядом с которой башенками высились штабеля книг, драцены и юкки перед окном дотягивались до потолка.
На этот раз я выбрал для пробежки тропинку, пролегающую через гористый сырой ельник. Тропинка вела меня все вверх и вверх по склону Крайгюча. Над полями внизу так и свистел ледяной ветер.
Когда я подбегал к шале, на крыльце меня встретил не Романов, а Альва.
– Я наблюдала за тобой из окна, – сказала она. – Кто бы подумал, что я когда-нибудь снова увижу, как ты бегаешь?
После запоздалого завтрака мы с ней пошли гулять. Шале стояло возле лесного участка, деревья росли местами так густо, что не видно было неба, и лес производил на меня впечатление какого-то сумеречного магического подземного царства. Альва шла бок о бок со мной, ее лицо разрумянилось от мороза.
– В последние годы я часто думал о твоей сестре, – заговорил я после небольшой паузы, – о куртке, которую после нее нашли. Жаль, ты не рассказала мне этого раньше, тогда бы я мог понять тебя гораздо лучше.
Альва молчала. Подняв с земли камешек, она разглядывала его, как будто перед ней была какая-то драгоценность.
– Слишком много событий тогда накопилось, чтобы рассказать тебе все, – сказала она, отбросив камешек. – Когда пропала сестра, отец точно с ума сошел. Хуже всего, казалось ему, было то, что на ее куртке не нашли никаких следов. Он бросил работу, принимал участие во всех поисках и самолично опрашивал свидетелей. Он почти совсем не спал, а когда понял, что больше не может, сам себя направил в клинику. Моя мать несколько недель проплакала, а потом больше об этом не заговаривала. Как будто Фины никогда не было. Она просто погребла ее в своем молчании.
Голос Альвы сделался тише:
– Родители все только ссорились. После развода мы с матерью переехали в другую деревню, довольно далеко от нашей. Мы никому об этом не рассказывали. У меня тогда бывали приступы депрессии и мысли о суициде. Но я думала: «Что, если Фина вдруг вернется, а меня больше нет?»
Я хотел обнять ее, но она уклонилась. Мы поравнялись с обледенелым выгоном. На секунду у меня возникло искушение прикоснуться к ограде, которая была под током.
Она схватила меня за плечо:
– Другие в нашем классе понятия не имели, что я пережила, говорили лишь о том, как провели каникулы да о своих родителях, и все казались счастливыми. И только ты, – по спине у меня пробежали мурашки, – только ты не казался счастливым. Поэтому я тогда и села к тебе за парту.
Мы направились к ферме со странным названием «Унтерлауэлен».
– В таком случае тебе знакомо это чувство, – сказал я, – когда твоя жизнь чем-то изначально отравлена. Как будто в таз с чистой водой налили что-то черное.
