Дорогой Стефан!
Эта камера – тебе. Пусть она напоминает тебе, кто ты есть, чтобы ты не поддавался, если жизнь захочет тебя сломать. Постарайся, пожалуйста, меня понять.
Я отложил письмо в сторону. Что я, в сущности, знаю о своем отце? Что в ранней юности он любил играть в футбол и хотел стать фотографом, но на это у него не хватило духа и чьей-то поддержки. Доподлинным казалось и то, что их с дядей Эриком бил отец, особенно когда приходил в подпитии. На это когда-то намекала тетя Хелена. Все остальное я должен был восстанавливать из того, чего нам не говорили. Почему его старший брат Эрик умер таким молодым? Эта смерть была трагической тайной, о которой в семье принято было молчать. А теперь уже и спросить некого. Мой отец сознательно задвинул свое прошлое на задний план, и мне уже не удавалось восстановить резкость.
* * *
Я принялся убирать вынутые вещи, как вдруг мне попалась на глаза одна семейная фотография. На ней мои родители были засняты с Ленерами, супружеской парой, с которой они одно время водили близкую дружбу. Дипломат Ханно Ленер, умный человек с красивым лицом, часто рассказывал нам, детям, о своих поездках в Судан или Иран. Его жена Элли Ленер, как и мама, работала учительницей. Между нашими семьями, по-видимому, случилась размолвка – в последние годы перед смертью родителей Ленеры внезапно перестали у нас появляться. На фотографии они вчетвером сидели за обеденным столом. Мой отец смотрел на Элли Ленер, которая что-то говорила, сопровождая свой рассказ выразительной жестикуляцией. Ханно Ленер тоже как зачарованный смотрел на свою жену. Только мама на нее не смотрела. Глядела она не на отца и не в объектив камеры. Она глядела на него. Этот взгляд был мне слишком хорошо знаком. Это был тот жадный, обожающий взгляд, какой и моя сестра бросала на тех мужчин, которые ее привлекали. Но так ли это на самом деле? Кто рассказал мне эту историю – фотография или я выдумал ее сам?
Я заварил кофе и сел за свой роман. В последнее время дело шло туго. Магическая энергия, посещавшая меня в шале, куда-то исчезла, а смерть Романова оставила в душе ощутимый след, который еще не изгладился. Альва не знала о том, что это я вложил ружье в руки ее мужа. А я иногда упрекал себя в изящном устранении соперника, хотя и знал, что поступил так не по этой причине.
Какое-то время я печатал, как вдруг мои мысли снова вернулись к отцу. К нашей последней встрече. Несмотря на то что много лет она выглядела в моей памяти иначе, я начал верить впечатлениям, всплывшим во время «путешествия» под воздействием ЛСД. Эту правду я долго вытеснял из сознания, но она засела во мне, как ядовитый шип, и из глубин подсознания управляла моим существом.
Действительно, в тот вечер я говорил с отцом о подаренной на Рождество камере, которой никогда не пользовался. Правда и то, что после спора мы пришли к согласию и он предложил мне показать, как правильно пользоваться «Мамией». Отец говорил, что будет очень рад, если я займусь фотографией, поскольку у меня хорошо получается ухватить сюжет, он не раз это замечал.
Однако на том наш разговор не закончился.
У нас тогда были сложные отношения, и не только из-за камеры. Мама всегда держалась с нами решительно и ровно, мне и в голову не приходило с ней препираться. Когда же отец говорил мне, что пора спать, я только пожимал плечами, а если он пытался настаивать на своем авторитетным тоном, я в ответ только смеялся. Он показывал мне свой страх и неуверенность, и этого я не мог вынести.
В тот выходной, когда родители уезжали во Францию, я хотел непременно пойти на вечеринку к мальчику старше меня. Он уже курил и выпивал, и его приглашение казалось мне большой честью. Но отец запретил мне оставаться у него на ночь.
– Но там же будут все, папа! Я обещал, что приду.
– Мы уже однажды говорили с тобой об этом мальчике, он для тебя неподходящий приятель. И я ни за что не позволю тебе остаться там на ночь без взрослых.
– Но если я туда не приду, меня будут считать трусом.
– Ну, будут и будут, пускай себе так считают.
Для него все обсуждения на этом были закончены, он застегнул молнию на чемодане и стал набивать трубку.
– Понятно! – сказал я. – Я так и знал, что тебе все равно. Ты же сам трус.
В тот же миг я почувствовал, что совершил ошибку. Отец обернулся, такой же перепуганный, как и я, все еще держа в руке трубку:
– Что ты только что сказал, Жюль?
– Что ты трус, – услышал я свой запинающийся ответ.
Меня кидало то в жар, то в холод. Я зашел слишком далеко, но не мог остановиться.
– Ты сам ничего не смеешь. Ты запрещаешь все, потому что всего боишься. Ты – трус и хочешь, чтобы мы тоже стали такими, как ты.
Слева обрушилась звонкая пощечина.
Из глаз хлынули слезы.
– Да пошел ты знаешь куда! – заорал я. – И ты, и твоя паршивая камера! – Я смотрел на него с яростью. – Ненавижу тебя!
Наступила мгновенная тишина.
Я отшатнулся назад. Меня вдруг охватило ощущение, что я впервые по-настоящему увидел своего отца. Казалось, он глубоко уязвлен, у него было такое же лицо, как тогда, после телефонного разговора по поводу его увольнения. Какая-то часть меня тотчас его пожалела. Затем я убежал к себе в комнату.
Через полчаса ко мне пришла мама. Одетая в бежевое пальто, она обняла меня на прощание. Я ощутил ее духи с ароматом сирени.
– Ну перестань, – сказала она. – Папа же не нарочно.
– Он меня ударил.
– Знаю. И он очень, очень об этом жалеет. Он и сам не верит, что мог так поступить. – Мама немного помолчала. – У него сейчас некоторые… Ему и без того нехорошо.
– Вы поэтому уезжаете?
– И поэтому тоже. – Она погладила меня по голове. – Может, все-таки скажешь папе до свидания? Он очень хочет с тобой попрощаться, такси вот-вот приедет.
– Нет, – рявкнул я.
Мама поцеловала меня в щеку, затем я услышал из коридора, как она попрощалась с Лиз и Марти. Отец спросил, как я там.
– Ты же знаешь его, – сказала мама. – Упрямится.
– Черт! – буркнул отец, но в нем все еще был заметен надлом.
Тогда он сам зашел ко мне в комнату и хотел заговорить со мной, но я молча от него отмахнулся. Тут подъехало такси, и это осталось последним, что я сказал отцу перед тем, как он умер.
Из гостиной я видел, как они садятся в такси. Стефан, мой отец, открыл дверцу машины для Магдалены, моей матери, затем они уехали, и до сих пор перед моими глазами стоит картина, как в свете уличных фонарей такси заворачивает за угол и исчезает из поля зрения.
Неизменное
(2012–2014)
Апрель 2012 года, совместное празднование Пасхи за два с половиной года до моей аварии. Крыши домов на нашей улице сверкали в лучах послеполуденного солнца медным блеском, в воздухе витал сладкий аромат свежей выпечки. За обедом Марти пытался рассмешить шутовскими гримасами моего сына, но это была безнадежная затея. В свои четыре с половиной года Винсент отличался большой сдержанностью, а мой брат отнюдь не был прирожденным аниматором.
