Я знал одно: эта рожица не умеет быть одинокой. Ухватится за кого угодно, засыплет гроздьями своих поэз, олиричит, зацелует до одури. Лишь бы вы оттеняли его неземной талант. От подлинных же умов, могущих составить конкуренцию, К., как правило, держался подальше.
По такому принципу ему нравилась компания меня, простонародно-рыжеватого, разлапистого весельчака: вы только подумайте, насколько интеллигентным выглядел он на моем фоне! Он мог ни с того ни с сего надуться букой за столом посреди праздника, и мамки-няньки кружились над ним с опахалами, микстурами и нюхательной солью. Он хныкал, требуя у цирюльника розовой воды на свои изнеженные скулы, не знавшие хорошей взбучки.
Все, что происходило в реальности, повинуясь жестокой прихоти судьбы, свершалось против воли Мередита. Красавчик и душа компании, он ненавидел предместье, не испытывал ностальгии и меньше всего ожидал вернуться туда в рамках деловой поездки. Да еще и заниматься самым скучным процессом из всех возможных. Реликтовые растения северных графств! Я проклят во веки веков, сокрушался чиновник. Чем яростнее он вырывался из липкой, засохшей на паркете лужицы собственной биографии, тем безнадежнее в ней увязал, словно в зыбучих песках.
Кто-либо на земле задумывался хоть единожды, что М. тоже могло быть тяжело?
Глава 9
Белый нарцисс
(значение: «Возобновление чувств»)
«Дорогой Клайв!
От тебя пришло не письмо другу, а настоящее признание в любви! Спасибо огромное за книги, я таких авторов не читал, но надеюсь наверстать упущенное, следуя твоим предпочтениям. Твой отец помимо грецких орехов высадил целый забор винограда; уродится кислым да меленьким, говорю я ему, но, видать, ему занятнее процесс копания в земле. И в этом я его понимаю…»
– Сэр! – Зычный голос Алека кликал со двора.
Садовник высунулся в окно:
– Что тебе?
– За теплицами рыхлить нужно?
– Я сам взрыхлю. Ступай домой, как закончишь с изгородью. Ну, чего уставился?
– Вот почему вас считают чудаком, сэр, – беззлобно усмехнулся помощник. – Сам знатный, а возитесь с грядками!
Натаниэль сделал вид, что не слышит, и сел обратно за грузное, неповоротливое бюро, антикварную жемчужину в коллекции Гардинера-старшего.
«О чем я? Алек, болван, отвлек со своими глупостями. Парень заплел всю изгородь хмелем, вьюнком, запутал вьющейся розой. Здорово выглядит, но самого меня к зеленым кудряшкам не подпускает даже, ему, видите ли, кажется, что хозяин не может быть компетентнее слуг в вопросах цветоводства.
Куда податься таким, как я? Мне вот твое эстетство никогда не давалось. Уж на что был годен в живописи, но так и не дорос до галерей, разве что девицы льнут, когда усядешься с мольбертом на пленэре, на этом польза малеваний иссякает.
Я ценю простоту. Самые обыденные растения на деле являются лекарствами, взять подорожник, одуванчики, пастушью сумку… Простота и естественность, без немужской парковой декоративности. Пруд лучше всего смотрится заросшим, с многолетниками вдоль береговой линии, рогозом, тростником и незабудками. Скажи, разве, говоря это, я лишен пейзажного чутья?
Клайв, я вот чего хотел попросить. К нам беда пришла. Расселять шахтеров вздумали за второй плотиной, а деревья планируют срубить. Я уже все уши прожужжал местным, что это недопустимо, так они, не найдя поддержки в лице нас, сварливых старейшин в занюханных плащах, направили запрос в столицу и ждут не дождутся оттуда какого-то представителя с высшими инстанциями подтвержденным указом. Ох, попадись он мне, задушил бы голыми руками!
Прошу, черкани пару строк в защиту нашего леса! Ты-то писать умеешь. Сказать откровенно, пугает иногда твоя зацикленность на прошлом, но ведь даже из нее можно извлечь выгоду? Уж я устрою мероприятие, созову народ, если ты приедешь, мой дорогой Клайв, и выступишь с речью, вдруг это привлечет газетчиков да ряды пополнятся недовольными из прилегающих графств – кому угоден такой произвол? Если, конечно, тебе дороги наши леса. А они тебе дороги?
Всего наилучшего,
твой Натаниэль Гардинер».
* * *
Не дай пройти к воде, колючая ограда,
Спрячь от плакучих ив и камышовых флейт.
Я – куст терновника, английская лаванда,
Я – лилия французских королей.
Три сотни лет пройдет под светом малахита
Зеленой лампы, маяка библиотек;
По мне отслужат фолианты панихиду,
Пергамент слезы выльет из чернильных рек.
Моя любовь живет в накренившейся башне,
Внутри часов. Читальных залов изумруд
Лампадой озаряет ночь и самый важный
Письмовный свиток строк о том, как меня ждут.
Моя любовь цветет английскою лавандой,
Изящно чахнет, ткет из красного клубка
Узор прекрасный и на все три грани ладный
Единообразный для «М», для «Н», для «К».
Французских королей я лилия, мне слово
В начале было, как евангельский завет:
Держаться лиры и бежать всего земного
С венцом из терна на тревожной голове.
– «С венцом из терна на тревожной голове», – воспроизвел вслух Гардинер финальную строку, после чего грустно цокнул и закрыл поэтический томик: – Сентиментальный кретин.
Усадьба, доставшаяся Натану по наследству, называлась «Терновой тропой», Блэкторн-пэссэдж. Керамическая плитка дорожек уводила прямиком наверх, в широколиственные леса, изобилующие зверем и птицей. Клайву невдомек истинная натура терна, ему нужны символы, вычурные и шаблонные. «Любовь цветет лавандой»! Уж не та ли любовь, Мег Джусти, что наверняка обшивается у Редферна на Бонд-стрит и лаванду знает исключительно по цвету платьев?
Натаниэль же все испытывал в материи сельской, в циклах посевов и урожаев, приливов и отливов, лунных кругляшей и серпов, загрубелой кожей, крестьянскими мозолями на лелеемых когда-то дланях художника. Все было любо ему в родном уголке: и древесный нектар, благостно кровоточащий, животворная слеза крещения весной, и запах опилок в сарае, где Алек чинил инструменты, и треск поленьев под открытым небом, и падшая его Сиринга, и даже скрипучая телега под ясенем пращуров, в которой Гардинер перевозил компост.
Клайва уже и след простыл, когда Гардинеру-старшему с тогда еще двумя сыновьями пришлось отвоевывать лес у другого безмозглого проекта – постройки текстильной фабрики. Пришла великая вода и задавила фабричную перспективу на корню. Как выяснилось, садовник лишь получил отсрочку.
