Встанет ли новообретенный друг с ним в ряд на поле битвы деревьев?
Чем прозрачнее, эфемернее и размытее представал перед ним в письмах бывший школьный приятель, тем упорнее Натаниэлю хотелось показать себя нужным, завладеть этим ожившим далеким видением и схоронить под стеклом сушняк воспоминаний, засмолить, как муху, в мягком янтаре. Все вырастали, коченели и горбились, только не этот ослепленный неведомыми солнцами экземпляр. Выкрасть бы его из хоровода свершений, прихвостней и подхалимов да заякорить в предместье снова, приколоть на иголку, как редкую бабочку, ходить с ним на рыбалку, даже такой неумеха, как Эрншо, может управляться с веслами, а если и нет, то он поможет другу, как только выпадет шанс. Если друг согласится помочь ему.
«Ты будешь скучать, когда я уеду?»
Сентиментальный, он ничуть не изменился, только что изъясняться научился грамотно и оттого нахально, но меня-то ему не сбить с толку.
Гардинер не мог соперничать с павлином Мередитом. Садовник отпустил каштановые путаные волосы до лопаток и имел орехового цвета глаза, грязь под ногтями, замечательный пруд с откормленными рыбами, двух борзых, Азу и Султана, радостным лаем сопровождавших в погонях, и охотничье ружье на стене, да, я сказал, ружье на стене. Я родился под холодной звездой Сатурна, сурового титана Хроноса и в силу характера был скуп на эмоции, спросивши темпераментно лишь раз, на ходу высунувшись из экипажа, еще не сломанным голосом:
– Ты будешь помнить меня, когда вырастешь?
Но падкий на волнующую мишуру Клайв не оправдал надежд.
* * *
Господин Садовник панибратски сунул в оттопыренный карман слуги деньги.
– Возьми сколько нужно да спустись в лавку на Бишоп-стрит, «У последнего фонаря».
– Книжный магазин? – Алек надел помятую кепку и, ответом за всученный кошель, бесцеремонно запрыгнул на хозяйский велосипед.
– Именно. Купи все книги Эрншо, которые остались в продаже, и спрячь в сарае.
Давно освоившийся с причудами работодателя, Алек благоразумно примерял их на бытовую составляющую:
– Но куда мы их там поставим?
– В ящики для рассады, придумай что-нибудь… – Задумавшись, Натан с гордостью прибавил: – Тебе же известно, что Клайв Морган был моим школьным другом?
– Еще бы! Только мистер Эрншо и ныне джентльмен, в отличие от вас, сэр!
Развеселившись от собственной шутки, Алек резво крутанул педали и направился вниз по Терновой тропе.
Глава 10
Василек
(значение: «Возобновление отношений»)
– Ты уже стал ходячим гербарием, Натан, небось долбаный Селвин ставит тебя всем в пример после моего отъезда?
– Если и ставит, тебе-то что?
– Подлиза!
– Полно тебе! Без тебя мне тут одни цветы и остались.
Селвин, «не портивший дитя, пожалевши розгу», имел симпатию к искусно рисующим мальчикам, потому обхаживал мосластого Гардинера с начальной школы, заискивал перед его отцом и считал святой обязанностью отлепить юное дарование от недостойного товарища, развращенного безнравственно расколотой семьей и парфюмированным, фокстротным духом больших городов. Учитель ходатайствовал за Натана, и рисунки школьника, изображающие растения от корня до лепестков, семена в разрезе, красовались в рамочках на стене классной комнаты, мистер Селвин намеревался включить их в наглядное пособие на уроках ботаники.
Мальчики сидели на насыпи возле железной дороги. Тринадцатилетние, они вслепую собирали черепки расколотой глиняной дружбы. Целый год Клайв провел вдали, и летние каникулы на родине стали его летом в аду. В большом городе он постепенно покрывался корой самостоятельности, взвешивал суждения, отстаивал позицию. Предместье же возродило отжившие комплексы и терзания, потерявшие было актуальность. Произнося фамилию прежнего учителя, К. невольно передергивало.
На каникулах Клайв находился на попечении дяди Джорджа, которого обожал чуть ли не с младенчества. Эпатажный брат пианиста Уильяма, дядя Джордж был очень молод и самонадеян. Он жил на два дома, в Элм-холл и в парижской квартире со стеклянным потолком, имел автомобиль, учился в Сорбонне. Джордж представлялся исключительно по имени, переводил с французского современных авторов и скептически относился к идее брака и заведения детей. Для Клайва дядя с младых ногтей был идеальной ролевой моделью и бессменным фаворитом.
Как-то раз под хрусталем парадной люстры завели речь об универсальном магазине «Али-баба», который нахваливали арендаторы. Нечто вроде гигантского рынка или склада, где можно купить все, чего душа пожелает. Обсуждение магазина с восточным колоритом длилось минут пятнадцать, и, когда мать поинтересовалась, какое мнение имеет по этому поводу Джордж, тот был несказанно удивлен.
– Ах, там торгуют? – манерно вскинув брови, изумился Джордж. – А я-то подумал, «Али-баба» – это название оперетты…
«Браво, Джорджи! Так им и надо!» – про себя восхитился Клайв.
А вот любимчика преподавателей, Натаниэля Гардинера, Джордж не терпел и подозрительно относился к привязанности между несхожими ни в хобби, ни в поведении детьми.
Но даже садовник был лучше, чем ничего в этой дыре.
С середины июня ребята облюбовали пустырь за железнодорожными путями, где смотрели в равнодушные, пустые, никуда не зовущие небеса и подолгу молчали. Они брели от поросшей плющом Блэкторн-пэссэдж, владений пышноусого папы Натаниэля, мимо егерской сторожки, через широкую реку, еще не убитую наводнением, и молчание было верным спутником бессмысленных прогулок. Так шла неделя за неделей, пока местный рисовал анатомические подробности соцветий лаванды, а приезжий зачеркивал в календарике долгие световые дни до отбытия.
А двадцать пятого июня дедушка Клайва, отец Уильяма и Джорджа, старый мистер Эрншо покончил с собой. Он повесился в саду, не справившись с потерей жены, усопшей тремя месяцами ранее, тяжело переживавшей сыновний развод и отъезд своего единственного внука в столицу.
* * *
– Прогони Гардинера.
Сразу после похорон деда Мередит явился в Элм-холл.
Перси стал очень высоким и еще заметнее посветлел, подбородок оформился, как на профиле античной монеты. Ногами умещался лишь в домашние тапки дяди Джорджа. Он обзавелся прекрасным портсигаром, закрывающимся со щелчком, и сверкающей бритвой. «Шеффилд! Пять восьмых дюйма! – причмокивал он от удовольствия, осознавая свою победившую взрослость и всячески ее подчеркивая, растопыривал опасным шпагатом брадобрейский инструмент: – Шеффилд значит качество!» То же было и с куревом: «Подымим!», «Здесь без сигаретки не обойтись», «Ну-ка вставь мне в рот папиросу, я же обеими по клавишам стучу!» В те летние каникулы в предместье Мередит только и делал, что курил, брился да помадил волосы. Он, как и раньше, бренчал на пианино, но уже смотрелся за ним уверенно, осанисто, подобно отцу, состоявшемуся мужчине и музыканту. К. был безнадежно далек от их мира. В гостевой ванной на полке, куда без деревянного ящика не дотянуться, друг держал кожаные ремни и пушистый помазок из барсучьей шерсти, нежнейший на ощупь. Клайв для себя нарек помазок «зайчиком», но не признался бы в этом М. и под страхом смерти. Товарищ без того не щадил ни воззрения младшего на жизнь, ни замкнутость, обременившую душу после самоубийства старого Эрншо, ни даже простые, опрятные наряды, лишенные буйной щеголеватости.
