Однако видное бунтарство продлилось недолго. После школы К. поступил на отделение классической филологии в университет. Это все, что «мистер Гардинер», выращивающий уже тогда самые красивые розы в графстве на радость своим старикам, знал. Все забыли о Клайве до прошлой осени.
Там, на другой половине земли, он занялся писательством, куда-то путешествовал, наездами обитал в парижской мансарде сумасбродного дяди Джорджа, женился на скрипачке. А Натаниэль рассекал на велосипеде по зеленым окрестностям, рисовал пейзажики и баловался акварелями, как представитель своего ненавистного сословия выступал в защиту природных ресурсов на митингах.
Их совместное прошлое было ярче эпистолярного настоящего.
– Вчера сидел целый вечер один, Натан. Была тарелка овсяного печенья и эта запись, будто сквозь вселенную шла музыка… – по пути из классной комнаты К. никак не мог собраться с силами и самое важное выжимал между строк, не говоря прямо. – В общем, слушал снова и снова.
– И съел все печенье? – пошутил Гардинер. Приятель скорчил в ответ недоуменную гримасу, но промолчал.
Они набили карманы орехами, чтобы стреляться, когда надоест жевать, и отправились раскачиваться на привязанной к дубу веревке. Ребята разбегались с крыши заброшенного сарая, крепко вцепившись в веревку. Не прошло и четверти часа, как стоявший на земле К. потянул Натана за щиколотку:
– Пойдем. Они хватятся нас в школе.
– Ты чего такой нетерпеливый сегодня?
Клайв снова смолчал.
«Такой же безответственный, как и его родители!» Конечно, мистер Селвин, пыльный неудачник с колокольчиком в морщинистой руке, учитель с характером полицейского инспектора, не мог простить отъезд миссис Эрншо в столицу, и распускал между семьями одноклассников сплетни о домашних Клайва (развод обеспечил их эмблемой скандальности в провинциальной тесноте). Фразу о безответственности К. слышал сам. С того самого момента мальчик принял тяжелое решение сторониться всех имеющихся у него в школе приятелей, дабы не запятнать их созданной стараниями мистера Селвина репутацией. Сторониться и потихоньку ждать отъезда. Когда посещать школу стало совсем невмоготу, мать Клайва, ссылаясь на мнимую инфлюэнцу у сына, оградила его от общества одиозных учителей на целый месяц. Выдержав часы занятий в школьном карауле, Натан отправлялся к симулянту в Элм-холл, и они вдвоем шли ловить сачком бабочек или удить рыбу. Он задирал голову, крича на второй этаж, где скучающий друг сидел на щербатом подоконнике: «Эй, инфлюэнца, выходи!» Бывало, они выбирались на пикники, лёд, свернутый в одеяло, прятали под сиденье повозки, чтобы не испортились вкусности, любезно приготовленные стряпухой дома Эрншо. Тема школьных пересудов не поднималась.
С тех пор утекло много воды, но К. продолжал нещадно полосовать учителя в своих книгах, извращая фамилию Селвина. Гардинер всегда от души смеялся над эпизодами «Мистера Ренегата», где были зашифрованы их приключения за партой.
Натаниэль отнес послание на почту. Камышей на эспланаде разрослось вдоволь, красота, думал садовник, пружинистым шагом спускаясь по пригорку, на ходу жуя хрусткое яблоко. «Что же он делал, великий бог Пан, там, в камышах, за рекою?» – стихотворение Баррет Браунинг, тоже привет из школьных лет, давно стало его прогулочной песенкой. Ему было двадцать восемь, солнце сезонов набирало обороты; лучшие розы в графстве, всеобщее уважение; и почтальон в местном отделении, и помощник егеря, встретившийся на тропинке, и каждый житель городка величал его не иначе как «мистер Гардинер».
Глава 2
Сирень розовая
(значение: «Будьте терпеливы»)
«Тигр, Тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?»
[2].
(У. Блейк)
Мередит не выносил экстравагантность.
Нет, ведь можно быть приветливым, иметь собственные суждения, внятно их излагать и при этом не опускаться до тривиального позерства, не доставлять другим неприятностей.
Мередит помадил бриллиантином белокурые волосы. Недавно ему исполнилось тридцать – подумаешь, пустяки. Что хочу, то и ворочу! «Перси – кулинар!» – подмигнул он собственному отражению. Никто не нарежет сыр аккуратнее, не сложит сэндвич с огурцом так, как в пьесе Оскара Уайльда. Ему нравилось готовить самостоятельно, поварское пристрастие делало его исключительно оригинальной персоной. Но не экстравагантной. Он гордился своими валлийскими корнями, золотой веснушчатостью, веселым нравом и общительностью. M’laddo красавчик. Выучился, устроился на государственную службу, подвизался на плодоносной политической ниве, обосновался серьезным чиновником. Настолько серьезным, что никто больше не звал его Перси, Артуром тем более, а кликали только Мередитом; фамилия и должность значили больше, чем личность. «Перси – кулинар», – вновь одобрил он свои таланты, отодвигая пустую тарелку.
Вечеринки зазывали М., хватали за полы пальто, женщины висли у него на шее, всегда с именами в духе времени, вроде Вайолет или Эдит, хоть ни одна не могла выдержать на широком плечевом турнике долго. Тщетно пытаясь годами пристроить его в хорошие руки, родители завязали со сватовской деятельностью и предоставили наследника самому себе. За домашним хозяйством М. следил исправно, от службы не отлынивал, свободное время развлекался так, как подобает человеку его лет и положения, иногда срывался и немного хулиганил в портовых районах, но это было не всерьез. Средний класс, огромный и всевластный, устроивший технический прорыв в минувшем столетии и закоптивший сельский воздух заводами да шахтами, рудниками благополучия, обеспечил землевладельцу Мередиту безбедное существование. В целом его дни протекали безукоризненно порядочно, и дворецкий каждое утро приносил проглаженную свежую газету, в которой чиновник жаждал найти предпосылки напророченной войны. Единственное, что могло испортить Перси настроение, так это обзор книжных новинок, некстати вышедший именно сегодня в прессе. Мередит нервно сглотнул.
Клайв Морган Эрншо. Когда-то он любил малого, опекал его и возился с ним в домике рыбака, обездвижив в покрывале, щекотал до припадков, но теперь эта колючка, скуластая и угловатая, ничего приятного в облике не осталось, вознамерилась превратить в ад всю выверенную до тонкостей жизнь. Он специально выискивал на самом дне преисподней мельчайшие, крамольные детали их детства, которое чиновник без того недолюбливал и освещать которое вовсе не входило в его планы, и писал об этом – подумать только! – целые книги.
Мередит ненавидел экстравагантность, ему чуялось в ней неумение принять действительность, непризнанные ошибки, выпячиваемые напоказ под видом «особого мировоззрения». Запоздалое раскаяние и даже оголтелый нарциссизм. Он привел викария, когда Клайв только связался с компанией журналистов, но младший тогда уже не слушал ни духовника, ни самого Мередита. Все это дела давно минувших дней, вот только бы и К. умел позволять другим идти своей дорогой. Клайв не умел.
