Наконец-то именинник снял безумную золотую скатерть и уже вот-вот предложил бы разойтись по спальням. По идее очерк нужно было зачитать за столом перед всеми собравшимися, но, предчувствуя непонимание, Клайв решил избежать возможных домыслов и кривотолков да огласить посвящение наедине.
– Сегодня не только у меня день рождения, знаешь же.
– Конечно, мой дорогой Патрокл. Это день нашей дружбы.
Эрншо чиркнул спичкой, закурил.
– Забавно, мы никогда не знакомились друг с другом!
Перси зевнул.
– Зачем, если были связаны еще родителями? Эх ты! – М. легко пнул своего темноволосого визави. – Пришлось два года жить, дожидаясь твоего появления на свет! Клайв, понимаешь, это было предопределено.
Однажды Мередитов с Эрншо пригласили на званый ужин, и те решили оставить мальчиков у Клайвовой бабули. Перси было лет пять, от страха лишиться покровителей он мигом растерял всю власть и авторитет старшего и залился слезами. Дедушка, старый мистер Эрншо, отец дяденьки-пианиста и дяди Джорджа (Парижанина), достал из сундука шахматы: необычные фигуры в виде армии Римской империи. Ладьи были колоннами, пешки носили шлемы-монтефортино. Но даже такие чудеса не могли утешить конопатую мордашку, горько плачущую в незнакомом доме. К. же, трехлетка, не желая разочаровываться, попросту уснул. Так же он думал поступить и сейчас, чем быстрее, тем лучше, испугавшись того, какое значение имело для него самого слово «предопределено».
Поутру после праздника они спорили об Аристотеле, который никак не давался Клайву, хотя всему миру положено было восхищаться философом. Обоим страшно хотелось чего-нибудь апельсинового. Куда-то пропали все сигареты. Перси с похмелья разбил умывальный кувшин, долго не мог попасть левой в башмак.
К. проводил друга до железнодорожной станции, таял щуплым силуэтом на перроне. Ноябрьский ветер немилосердно исхлестал его пощечинами. Недавно он порвал с какой-то девицей, ревновавшей его к собраниям поэтического кружка, и теперь с утроенным рвением занялся литературными экзерсисами, отыскивая буквенную сетку, пожалуй, даже в шахматных клетках или нотных гармониях.
Откуда у малого такая страсть к нестандартным ходам? Нынче признавались самые изощренные течения живописи, убойная в своей ритмике музыка и такие вот, не соответствующие викторианским лекалам, рассказы. Цифры какие-то, игра со звучанием букв – кто знает, вдруг это куда сгодится в будущем?
Оба даже не догадывались, что то была их последняя встреча.
В вагоне первого класса Мередит увозил с собой очень современный, дерзкий текст, которым по юной смелости будущий чиновник еще гордился, и читал вслух, и наизусть пересказывал сокурсникам-законникам, поганым разложенцам, отчего-то смущенно отводящим глаза.
* * *
«На восемнадцатилетие братства, которому суждено продолжаться вечно:
1. Три пятнадцать сто сорок пять раз-два-три-раз! Хамеша-хамеша-хаме-хаме-хамеша! Фа – Соль – До со-ло-вей (октавой ниже) со-ло-вей: правильный человечек, светлая голова, будущее светило государства, таблица суффиксов висит на стене. Он – мой лучший неединокровник с начала времен, учится отлично, играет на солнышке, играет в теннис, играет в школьном театре Гамлета и античные трагедии, играет живо, ярко, подходит к громкоговорителю: «раз-два-три-раз! Три пятнадцать три пятнадцать!» Медленно рассвет восходит в лучах театральных рамп: Дамы и господа! Встречайте – (мой) Перси Артур Мередит.
2. У (моего) Мередита все прекрасно: и душа и тело, и кожа и рожа, и имя и фамилия, и стыд и совесть, и кол и двор. Однажды кузина прищемит ему дверью голову, и он наречет меня своим главным и самым близким неединокровником, печальным собратом, темной лошадкой. Я был замкнут дверным проемом, замкнут ртом и голосом, когда М. наряжал меня в маскарадные листья плюща, обвивал объятиями, хохоча в горней светелке, я бросился остановить музыку, бросился вон из гостиной, тогда-то Мередит поймал мрачного сынка дяди Уильяма, он бежал остановить меня и нечаянно прищемил мне дверью палец, меня увезли в лазарет и история началась.
3. Он вырос щеголем: папироска, пивко, ему необходимо было таскать меня на танцы. Чертово колесо из парка бросает злобную тень на городской квартал, в лучах заката М. выходит на охоту: папироска, пивко, хамеша-хамеша-хаме-хаме-хамеша! Прячьте по домам дочерей, о жители Пайнс! Танцы, драки, весь бомонд в сборе. «Ты влюбился в певицу на сцене?» – спрашивает Мередит; поздней ночью дома моем руки, моими водянистыми холодными скользя мыло в его горячие длинные, растяжка на десять клавиш: со-ло-вей! Ми-ме-ма-му-мо (смени тональность). Он закрывает кран, кладет мыло на место, вдавливает меня в полотенца на веселых крючках: «К., ты точно влюбился в певицу (ее имя), я знаю!» Он прижимает еще сильнее в ванной комнате, жар и краска заливают лицо, вот так бесславно я становлюсь пунцовым заикой от проницательности друга, от того, что даже сына пианиста так легко разоблачить.
4. Я именуюсь Клайвом Морганом Эрншо, я изучал благородное искусство герменевтики и толкования текстов, покуда М. рос вперед, навещая меня на размахах природы, его волосы сверкали золотом на уставших разладах транспорта по дороге, в долгих чайных беседах: «О, тебе ТАК ЖЕ сносит голову эта музыка?» В пианинных неуклюжестях четырех рук, в белые ночи белого лета белого чая, в рекомендуемых книгах и пластинках, в иллюзорности первых связей с полом противоположным, в одном на двоих проигрывателе слушая сладкое любимое, отбивая такты ладонями о колени раз-два-три-раз! Три пятнадцать! Три + пятнадцать = Восемнадцать лет».
Глава 5
Пион малиновый
(значение: «Проявите инициативу»)
Скрипачка Мег, русоволосая, русалочьеволосая, в бахроме и шифоне под солнечным зноем, сидит внутри лодки на озере:
– Не раскачивай на волнах!
По правде говоря, муж ей нравится, он вовсе не такой заносчивый, каким кажется. Эпоха «НеНовеллы Винограды» и стихотворного экспрессионизма давно миновала, он послушно степенится античностью, вкусы его предсказуемы до блаженной лени их анализировать. Изредка он негодует в телефонную трубку о запрете иностранных языков в печати, о невостребованности тонкого слога, и поэтизирует, все болезненно поэтизирует. Где возникнет смутный намек на вульгарность, туда К. тут же примчится со своим платонизмом. Мигом! Сиганет вниз через ступеньки в лакированных туфлях, пуритански туго зашнурованных. Скользит лодочка, муж читает об Озерном крае. Мег ненавидит кувшинки, обманчиво хрупкие, а под воду-то уходит сильная нога – все как у людей! В отличие от Клайва, у которого что на виду, то и на уме. Не раскачивайся, чтобы не перевернуть лодку. Не хлопай веслами, греби плавно, греби по ветру, как лорд Байрон.
Сам Клайв неслыханно рад, что они с Мег такие ладные, оба черно-белотканые под зеленью аллей: все как мечтал. Совершенный союз душ с точки зрения афинского общества. Творят искусно, высказываются открыто, одеколон остро щекочет ноздри гиацинтом, когда они облачаются парно, на каждой вешалке все с одинаково жесткими белыми воротниками и крахмальными, как тюдоровское кружево, манжетами. Они в унисон презирают низменные материи, часто путешествуют («неусмиряемые Одиссеи!»), и К. доставляет изысканное довольство утомленно делиться тем, как в очередной визит в Венецию они «просто уже не знали, куда себя девать».
