Запертые колодцы невысказанного моя в разы обострившаяся фантазия открывает с легкостью, одним ногтем, булавочкой. Так черемуха, вокруг которой бегали с тобой ребятней, спустя четверть века отзывается сиропом бузины в кафе, где я пишу тебе это письмо. Из былого я вычерпываю истории: в них ты еще мальчиком учишься играть в крикет, осваиваешь зазубрины и лабиринты механизмов, переживаешь первые взлеты и падения, впадаешь в одержимость любимыми занятиями.
Так позволь мне реабилитировать себя в глазах покинутого наперсника и превратить моего Почтеннейшего Натаниэля в угрюмого северного садовника, без которого все зачахнет. В будущих текстах он станет всем: хранителем библиотек, художником, сыном часовщика – идеальным персонажем, в которого обязан влюбиться даже самый взыскательный читатель. Потому что творец отныне будет верен только ему, потому что в нем одном он сумел отыскать, ухватить воровской пятерней, выдернуть из закрывающегося архива частичку собственного прошлого – а ничто иное я не ставлю выше и ничему не служу преданнее в своих произведениях.
Кто порознь в яви, могут быть едины в замысле. Ибо нет литературы цивилизованной и нецивилизованной, и дозволено что угодно, и замысел безграничится небосводом. И если ты это читаешь, то ты это знаешь, а я знаю, что ты читаешь.
Ты, мой изумительный друг, стоишь на границе повседневной рутины и далеких коридоров сознания, сад – посредник меж культурой людей и дикой первозданностью леса, ты сидишь на заборе, держишь обветренные руки в карманах, под серым потолком неба, и твоими глазами я смотрю на мили вокруг, сквозь ушедшие эпохи, окаймленные своими поворотными пунктами. Граница между миром реальным и выдуманным, мое едва ли не постоянное место жительства как литератора, легко захлопывается перевесом реализма. Необходимо, чтобы кто-то оставался на страже моим человеком, пограничным наблюдателем, хозяином Королевских ворот. Я знаю, что отныне им будешь ты.
Искренне твой, Клайв Эрншо».
Глава 6
Ромашка
(значение: «Романтическое свидание»)
И все прерафаэлиты кинулись к своим холстам да краскам. Куда там!
Гоняешь и гоняешь, и одна версия обламывает предыдущую. Алека не попросил нагреть корыто, чтоб искупаться, и не мыл волосы, теперь не прочесать, да вот и дождик моросит, теплый, слепой. Проект лесничества не лезет из головы – ее бы помыть; две бадьи горя точно наберутся из глубоко посаженных садовнических глаз – кинуть брюки, рубаху, постирать, сдаться, капитулировать, набить щеки пригоршнями волчьей ягоды, белладонны, натурального огородного мышьяка, и в воду, в воду, вниз, на пол.
Мистера Гардинера распекли и приговорили одним-единственным словом – «друг». Он-то ожидал, что все разовьется неторопливо, вьюном обовьет резную беседку, само по себе, без ярлыков, кротким законом. Из земли не вытянешь силой многообещающие всходы, семя должно прорасти. И только дурная трава скоро растет, mala herba cito crescit. Быстрые решения приводят к гибельным последствиям.
На собрании администрации вновь поднимался вопрос застройки квартала для рабочего класса. Игнорируя первый звонок, садовник получил повтор – обреченные на вырубку вековые деревья предстояло пометить краской по указанному периметру. Назойливые дьяволы! В ярости Натан ударил булыжник, тот глухо покатился под откос. Целую неделю мерещились плохие предзнаменования, даже кот казался воплощением уныния и грусти, и вот все стало сбываться. Если лесной массив не удастся отстоять перед властями, жить здесь дальше не имеет смысла.
Правы были те, кто утверждал, что растения ему милее людей. Еще школьником Гардинер начал собирать комнатные цветы, внимательно наблюдал, как растут детки, пускают усики, дают бутоны. Он подворовывал их везде, где только мог, заходил в любое учреждение и, если находил там красивый цветок, нагло брал лист или отросток. Потом весь дом заполнился растениями, брат с отцом не разделяли его страсти… Но он не был преступником, конечно же нет. Он не сделал ничего дурного, он лишь возделывал свой сад.
Кто-то шуршал возле ручья, бывшего рекой до наводнения. Оставив велосипед, Натаниэль притаился за деревом. Возня продолжилась. Затем он залез на ветку, чтобы наблюдать за таинственным визитером эспланады из надежного укрытия. Птица печально пела в вечерних сумерках. Сложив ладони рупором, садовник громогласно выдохнул:
– Что же он делал, великий бог Пан?
Шуршание притихло.
– Внизу в камышах за рекою? – Спрыгнув с ветки, Натан напрямик отправился к притягивавшему внимание месту, топча траву и продолжая декламацию. – Наносит повсюду разор да изъян, плескаясь и брызжа козлиной ногой, кувшинкам помял он убор золотой, стрекоз разогнал над рекою!
Девица, чьи длинные волосы в тенистых декорациях приобрели подходящий болотистый оттенок, поднялась из кустов и переняла эстафету.
– Тростник себе вырвал великий бог Пан из свежей постели речной…
Сиринга. Она часто бывала тут раньше, сначала рисовала акварели под присмотром чопорных надзирательниц с солнечными зонтиками, потом рисовала акварели на пару с садовником: прическа разрушилась, репей искусал подол платья. Достигнув цветущего возраста, она совсем одичала, мольберты зашвырнуты в угол комнаты, комната покинута да затянута паутиной, мебель зачехлена; в противовес общественному падению, красота девушки становилась поистине колдовской, безотносительной ужимкам и стандартным дамским ухищрениям, и Натан высчитывал, когда же такими темпами у нее появится рыбий хвост вместо двух белых ножек. Хоть бы ему и не совсем того хотелось.
Озверившись, он разыгрывал прогневанного лесного царя:
– Мутится вода, как зимой в ураган, лилеи без жизни помяты лежат, умчались стрекозы на берег назад…
Сиринга на цыпочках подкралась к нему, убрала прилипшую на лоб травинку. Тишина звенела перед громовым раскатом, ручей остановился.
– Пока его рвал за рекою! – закончили они в один голос.
Мужчина тут же обнял девицу за талию.
– Натаниэль! – взвизгнула она, увертываясь от объятий, перескакивая через родник и убегая на другой берег.
– «Мистер Гардинер!» – свирепо исправил он, гармонично превращаясь в преследователя. – «Мистер Гардинер!» – обращение призывало напомнить о каком-никаком статусе, который все равно не спас от фиаско на собрании по лесному вопросу.
Жилетка давила, сковывала движения. Обладая атлетическим сложением, немного сухопарый, он бесился от посягательств жестких фасонов на телесную свободу. Сиринга больше не носила корсет, не подбирала волосы, и он восхищался этим веянием раскрепощения, доиндустриальным, даже дохристианским. Дочеловеческим. И он вырывал с мясом пуговицы своих председательских костюмов, как Пан рвал тростник для свирели, и расстегивал, развязывал, освобождал нутро от тухлого социального приличия.
