Сильви и Марин посмотрели на него с удивлением.
– Не поняла? – произнесла Сильви, ставя бокал на стол.
– Вы меня слышали, – настаивал Верлак. – Спать со стариком…
– А это не ваше дело! – крикнула Сильви.
Верлак сохранял спокойствие, несмотря на то что порой (например, сейчас) не мог выносить Сильви Грасси.
– Теперь мое, потому что его убили.
– Он хотя бы был добрым! – огрызнулась Сильви, глядя на Марин.
Верлак вздохнул и тоже посмотрел на Марин:
– Да, я злобная сволочь. Но вы всегда возвращаетесь.
Сильви схватила сумочку, Марин последовала ее примеру, подхватив с пола кейс. Увидела желтый конверт, который дала ей мать, и сунула обратно в кейс.
– Я ухожу вместе с Сильви, – объявила она.
Верлак не успел и слова сказать, как женщины уже были на площадке и спускались по лестнице. Хлопнула входная дверь, и тут же зазвенел таймер плиты.
Глава 20. Танцующие часы
Когда зазвонил телефон, Верлак спал. Ему снились мать и Моника, и во сне зазвонил телефон.
– Это Моника, – сказала мать тринадцатилетнему сыну. – Ты ей нужен.
Юный Антуан быстро вылез из кровати, натянул джинсы, тенниску и мокасины. Такси должно было ждать его внизу и отвезти на ту сторону Сены. Путь лежал из особняка семьи Верлак, еще не поделенного на квартиры, через ворота Лувра. Потом мимо площади Карусели, задолго до того, как на ней установили «Пирамиду» Пея, в Шестой округ, где была квартира Моники. Тринадцатилетний мальчишка мог бы пробежаться, но Моника была нетерпелива.
Он резко сел, с облегчением увидев картину Сулажа в лунном свете, хотя и черную, набросанную крупными мазками на большом холсте. Это было первое, что он купил после смерти бабушки Эммелин. Галерея была на улице Сены – забавно, что прямо через улицу от бывшей квартиры Моники.
– Oui!
[29] – буркнул он в телефон, недовольный, что его разбудили от глубокого сна, но радуясь, что ему уже не тринадцать.
– Прошу прощения, судья, – произнес Бруно Полик. – Дурные вести.
Верлак встал, не выпуская телефона, прошел в кухню и включил свет, озаривший белый мраморный кухонный стол.
– Что случилось?
– Два часа назад мадемуазель Захари сбила машина. Водитель скрылся, свидетелей нет.
Верлак перевел дыхание, потом спросил:
– Насмерть?
– Да, мгновенно – так мне сказали. На бульваре Короля Рене, рядом с домом престарелых.
Верлак подумал, сколько раз он переходил эту кольцевую дорогу, опоясывающую старый город Экса, как там мчатся машины по трем полосам, вылетая из-за угла с улицы Виктора Гюго.
– Вы дома? – спросил Верлак.
– Да. Мне поехать на место смерти?
– Смысла нет. Попытайтесь еще поспать, утром увидимся.
В девять утра Полик и Верлак чуть не столкнулись в вестибюле. Полик отшатнулся, стараясь не пролить кофе, который нес в пластиковом стакане. Жидкость выплеснулась, но рубашку Полик сумел спасти.
– Ах, простите! – сказал Верлак. – Да бросьте вы эту дрянь, я попрошу мадам Жирар сварить вам настоящий, – предложил он.
Полик вместо ответа вылил светло-коричневую жидкость в ближайший горшок с пальмой.
– Никто не объявился по поводу той машины. Захари сбили около одиннадцати вечера, то есть не так уж поздно. Казалось бы, там поблизости должны были находиться люди.
Поднимаясь по каменной лестнице к своему кабинету, Верлак предположил:
– Если это совершили намеренно, то водитель мог ждать на обочине, когда других машин не будет. Плюс к тому все обитатели дома престарелых на южной стороне бульвара, вероятно, спали.
– Как и обитатели такого же дома на той стороне улицы, – согласился Полик.
– Там два дома престарелых?
– Да, – ответил Полик. – Но тот, что на южной стороне, решительно повыше классом.
– Вы мне только не говорите, что у вас там двоюродный дед или бабка в одном из них!
– Нет, судья, – засмеялся Полик. – Не скажу.
Мадам Жирар ждала их у себя за столом. Когда полицейские вошли, она встала.
– Доброе утро, – сказала она. – Господин прокурор Руссель только что был здесь, агент Фламан оставил сообщение. Я его записала, – закончила женщина, подавая Полику лист бумаги.
– Спасибо, – поблагодарил Верлак. – Вас не затруднит сделать нам два эспрессо? Попробуем новые бразильские капсулы, которые я заказал. Они светло-коричневые.
– Конечно, – улыбнулась мадам Жирар.
Верлак посмотрел ей вслед – уверенной в себе, в обычном офисном костюме – короткая юбка, шелковая блузка, шерстяной жакет в стиле «шанель». Он знал, что муж – успешный риелтор, владеющий собственным агентством, и у мадам Жирар в ее почти шестьдесят лет нет необходимости работать. Но она любила свое дело и как-то сказала Верлаку, что если бы не работала, то куда больше времени проводила бы в теннисном клубе. Его именно это в ней и восхищало – его мать никогда не работала, но всегда казалась усталой и озабоченной. Бабка занимала свое время живописью, волонтером преподавала английский в местной начальной школе и устраивала простые вечеринки для работников семейного предприятия.
Верлак сидел за столом, а Полик молча читал сообщение от Фламана. Верлак думал об этом семейном бизнесе и его главной конторе, находившейся возле парка Монсо, где теперь находилось посольство какой-то маленькой ближневосточной страны. Как же он любил навещать в том здании отца и деда, чтобы его встречал Роже своей широкой улыбкой и торжественным взмахом шляпы. Роже был консьержем и следил за домом более пятидесяти лет. Его жена души не чаяла в юных братьях Верлак и подсовывала им теплые куски яблочного пирога из кухни, выходящей окном на мощеный внутренний двор.
– Телефонный звонок, который, по нашему мнению, подвиг Мута в ночь на субботу пойти в свой офис, проследить не удается, – сказал Полик, поднимая глаза от блокнота.
Верлак отвернулся от окна:
– Почему?
– Известно только, что соединение прошло по магистрали, соединяющей с Италией, – пояснил Полик. – Но определение номера было блокировано.
Вошла мадам Жирар, неся на подносе два эспрессо, сахарницу и кофейные ложечки. Чашки и ложечки Верлак привез из Нормандии, но вдруг сейчас вспомнил, что они использовались на семейном предприятии. Эммелина взяла их с собой, когда компанию продали.
Сделав глоток кофе, Верлак откинулся в кресле, закрыв глаза.
– Это не было несчастным случаем, как вы думаете? – спросил Полик.
– Вряд ли, – сказал Верлак. – Вам не кажется, что мадемуазель Захари была сильно напряжена?
