Позже она подумает обо всем, чем могла ранить женщину, практически вырастившую ее, но сейчас Этте хотелось чувствовать только тепло софитов на коже. В груди у нее трепетал огонь. Работать руками, смычком, скрипкой, пока не доиграешь себя до пепла и углей, отринув остальной мир – тлеть.
Перед тем как она опускала смычок на струны, всегда наступало мгновение, когда все вокруг будто бы выкристаллизовывалось. Она привыкла жить ради этого, ради этой секунды, когда все вставало на круги своя, и мир со всем, что в нем было, исчезал. Скрипка ложилась на плечо. Теплый свет вдоль края сцены растворял все существующее вне ее пределов.
Это не было одним из тех мгновений.
Взволнованная до паники Гейл встретила ее в коридоре и потащила за кулисы, когда гости уже начали заполнять зрительный зал.
– Вы же говорили, что я успею порепетировать! – прошептала Этта, почти спотыкаясь, когда они спешили по лестнице.
– Да, двадцать минут назад, – сквозь зубы процедила Гейл. – Сможешь сразу выйти на сцену? Разогреваться придется в зеленой комнате.
От одной этой мысли паника заклубилась в животе, но Этта кивнула. Она собиралась стать профессионалом, так что должна спокойно принимать любой сбой или изменения в планах. Какая разница, что она никогда не играла на этой сцене? Она сотни раз играла ларго. Ей не нужна Элис и ее отклик. Она докажет Элис, что справится.
– Отлично.
Мишель, куратор, отвечающая за Антониуса, встретилась с ними в зеленой комнате. Этта поймала себя на том, что задержала дыхание, когда Антониуса вытащили из футляра и осторожно положили в ее руки. С осторожностью, с которой взяла бы только что вылупившегося птенца, Этта обвила пальцы вокруг длинного изящного грифа и с радостью приняла на себя вес и ответственность.
Не обращая внимания на Софию, темноволосую девушку, наблюдающую за нею из угла, Этта поставила смычок на струны и скрестила их. Выплеснувшийся звук получился теплым и золотым, как само дерево, из которого был сделан инструмент. Этта слабо усмехнулась, беспокойство скрылось в бурлении восторга. Ее собственная скрипка была красавицей, но эта – прекрасным принцем. Девушка чувствовала, как тает в каждой извлекаемой из нее ноте.
Она не готова к этому. Она не прошла соответствующую подготовку, и нет никакой гарантии, что этот путь ей подходит…
Этта закрыла глаза, стиснув зубы, чтобы удержать обжигающие слезы, поднимающиеся в горле, за ресницами. Какое она имела право кричать на Элис? Как могла подумать, будто ее мнение точнее мнения Элис, признанной во всем мире, обучившей десятки профессиональных скрипачей?
Настоящий маленький ураган вины, гнева и отчаянья бушевал в животе, выворачивая наизнанку.
Как там говорил Пирс? Ты всегда выберешь игру вместо всего остального. Даже меня. Даже себя.
Этта даже не могла поспорить – она приняла решение с ним расстаться. Она так его любила, что сердце до сих пор сжималось от одного лишь воспоминания. Девушка скучала по легкомысленному головокружению, которое испытывала, крадучись в ночи, чтобы увидеться с ним, по тому, как безрассудно и удивительно чувствовала себя, когда позволяла себе сбежать ото всех своих правил.
Но через год после того, как они стали больше, чем друзьями, она заняла второе место на конкурсе, от которого – как и все остальные – ожидала победы. И вдруг походы в кино и на концерты, посиделки у него дома и встречи у школы стали казаться потерянными часами. Она начала считать их, задумываясь, позволила бы Элис дебютировать ей с оркестром раньше, если бы она посвятила эти драгоценные минуты репетициям. Девушка углубилась в музыку, отдалившись от Пирса, ото всего, кроме скрипки.
Она отмахнулась от него, ожидая, что они снова могут стать просто друзьями и учениками Элис. Единственным способом пережить расставание было сосредоточиться, не думать о том, что никто не звонит и не пишет, что она прогнала единственного друга.
Всего несколько недель спустя она наткнулась в Центральном парке на Пирса, целующего девушку из его школы. Этта крутанулась на каблуках, чтобы уйти, а потом побежала по тропинке, по которой только что пришла, так явственно разрываясь на куски, что не поднимала глаз, почти ожидая увидеть вываливающиеся кишки. Но вместо того, чтобы позволить себе заплакать, отправилась домой и репетировала шесть часов без перерыва.
А теперь даже Элис в нее не верила.
Она должна попросить у Гейл минуту, секунду, чтобы привести в порядок голову и сердце. Вместо этого, когда женщина появилась, треща по телефону, Этта поймала себя на том, что следует за ней, вступая в поток мягкого голубого света на сцене. На нее накатилась глухая волна аплодисментов.
Не урони, не урони, не урони…
Этта нашла свою отметку и воспользовалась минутой, чтобы просто изучить скрипку, повертев ее в руках, проскользив пальцами по изгибам. Ей хотелось утихомирить все вспенившееся в ней, пока она стояла в свете огней сцены; заморозить шипение недоумения и волнения, вспомнить вес и форму инструмента в руках.
Зал Грейс Рейни Роджерс музея Метрополитен был не самым роскошнейшим местом, где Этте когда-либо доводилось выступать. Даже в десятку не входил. Но был удобным и, что гораздо важнее, целиком принадлежал ей на несколько минут. Семь сотен лиц, скрытых тенями и отблесками огней высоко над головой, пульсировали голубым, напоминая ей океан с прогуливающимся по водной мостовой ветром.
Все это твое.
Аплодисменты стихли. Кто-то кашлянул. Кому-то пришла эсэмэска. Так и не погрузившись в спокойное глубокое сосредоточение, Этта почувствовала себя парящей на поверхности.
Просто играй.
Она нырнула в ларго, приостановившись только на успокаивающий вдох. Семьсот зрителей уставились на нее. Два такта, три такта…
Он наполз на нее медленно, просачиваясь сквозь сознание, словно свет, согревающий занавес. Сосредоточения хватило лишь на несколько секунд; звук, начавшийся шепотом, шипением радиопомех на заднем фоне музыки, внезапно взорвался резонирующим воплем. Криком.
Этта пробралась через несколько следующих нот, глаза неистово искали кабину техника, чтобы получить знак, останавливаться ли ей или продолжать. Зрители по-прежнему глазели на нее снизу вверх, словно ничего не слышали…
Этот звук был не из тех, что мог бы воспроизвести человек, не надорвав инструмент.
Мне остановиться? Начать сначала?
Она скрестила струны и смазала следующие три ноты, и ее пронзило беспокойство. Почему никто ничего не делает с этим звуком – с визгливым резонансом. Он врезался в ее барабанные перепонки, перетягивая внимание. Все тело Этты, казалось, свело судорогой, из-за подступающей тошноты над верхней губой выступили бисеринки пота. Словно… словно кто-то водил ножом по задней части ее черепа.
Воздух завибрировал вокруг нее.
«Остановите, – подумала она в отчаянии, – остановите это».
