Я поднял половицы одну за другой. Бедный Пикеринг лежал в том же положении, в каком я его обнаружил. К горлу у меня подступила желчь и полупереваренный ланч, но я понимал, что должен избавиться от тела. Ради себя, ради Дэнни и, возможно, ради собственной бессмертной души. Никто не заслуживает того, чтобы быть похороненным под половицами, без панихиды.
Единственное, что серьезно беспокоило меня, – не вмешиваюсь ли я в ход истории. То, что Пикеринг лежал здесь мертвый, хотя еще даже не был зачат, представлялось чудовищным парадоксом. Все же, если время было больше похоже на какой-то рассказ или фильм – или на Гобелен из Байе
[61], который разматывается постепенно, но будет существовать даже после того, как вы пройдете мимо него, – возможно, не было никакого парадокса. Вот только какой Пикеринг был настоящим Пикерингом? Тот, который еще не родился, или тот, который лежал здесь уже мертвый?
Я начал учащенно дышать – то ли от страха, то ли от растерянности. Через пару минут мне пришлось закрыть глаза, сжать кулаки и сказать себе: «Стоп, хватит, делай все по порядку».
Наконец я нашел в себе силы сунуть руки под пол и ухватить Пикеринга за обмякшие плечи. Тяжело дыша, я наполовину вытащил его из отверстия в полу, придав ему полусидячее положение. Его рука с шумом стукнулась о половицы. В пустых глазницах чернела запекшаяся кровь. На щеках темнели кровавые разводы. Возможно, кровь, капавшая с челюстей Бурого Дженкина на фреске в часовне, была пророчеством – и предостережением.
Я поднялся на ноги, взял Пикеринга под руки и с трудом выволок из импровизированной могилы на пол. К счастью для меня, Бурый Дженкин затолкал большую часть внутренностей Пикерингу обратно в брюшную полость и застегнул окровавленную рубашку. Но все же я чувствовал влажную тяжесть его вскрытого живота, и мне пришлось на пару минут остановиться и подождать, думая о чем-то другом.
Я потащил его к двухстворчатому окну. Потом вернулся и уложил половицы на место. Плотно прикрыл дверь гостиной, после чего забил гвозди в половицы. Я воспользовался молотком, который нашел в камине, заглушив удары диванной подушкой. Звук казался мне стуком Сатаны во врата ада, хотя не был таким уж громким.
Открыв окно, я полувытащил-полувынес тело Пикеринга из дома и поволок через террасу. Пятки викария волочились по кирпичным ступеням. Затем протащил его через лужайку, мимо пруда, через мостик, к деревьям возле задних ворот сада.
Я хотел отнести его на пляж, как можно ближе к морю. Чтобы до утра крабы с ним разделались. Тот, кто обнаружит его останки, решит, что это всего лишь утонувший рыбак, – хотя в 1886 году это не имело никакого значения. В 1886-м о Деннисе Пикеринге никто даже не слышал.
Я отнес его на пляж. Волноотбойная стенка была другой, гораздо ниже, а вниз к камням вела деревянная лестница. Я вспомнил железные болты, которыми эти ступени крепились к каменной стене. В 1992-м они были ржавыми и сломанными, а от ступеней не осталось и следа. Мне было любопытно, для чего они, и теперь я это знал.
Я поволок Пикеринга по пляжу. Прилив отступил, и мне пришлось тащить его больше двухсот ярдов по узкой песчаной полосе между камней. Над головой, до самого горизонта, мерцали миллионы звезд. Тело Денниса издавало влажный хруст, пока я тащил его к морю.
Наконец я добрался до волн. Они плескались у меня под ногами, вода заливала ботинки. Волны подхватили тело викария. Но я продолжал тащить его все дальше, пока не оказался по пояс в воде. Тело плавало, покачиваясь, рядом со мной. Я подтолкнул Денниса в последний раз, он погрузился под воду и поплыл прочь. В темноте я видел лишь белое пятно его воротника.
Я не знал ни одной молитвы, но придумал ее сам. Под викторианским небом, в мире, где Британия еще властвовала над Индией, в мире, где в Москве еще восседали цари, а в Вашингтоне еще спал президент Кливленд, я отправил человека из другого времени в его последнее путешествие, на встречу с Богом.
Затем, дрожа от холода, побрел обратно к берегу.
В 1886 году кафе на пляже не было, но ряд домиков уже появился, аккуратных и побеленных. Деревья в садах были подстрижены на зиму, и сами сады выглядели такими же тщательно ухоженными, какими они будут в 1992 году. Я поднимался по крутой дорожке, ведущей к задним воротам Фортифут-хауса. Она была не заасфальтирована, и под ногами у меня хрустели мелкие камни и гравий. Вдали раздавался лай собаки, мерцали огни. Я был буквально заворожен нереальностью происходящего.
Подойдя к задним воротам, я заметил темную фигуру, застывшую возле изгороди, ее голова была скрыта нависающим плющом. Остановившись, я всматривался во тьму, гадая, не Бурый Дженкин ли это. Если это он, то мне останется только одно – бежать и возвращаться в Фортифут-хаус другим путем.
Но фигура, молча стоявшая в тени плюща, была на вид выше и крупнее, чем Бурый Дженкин. Облаченный в длинный мягкий плащ, сжав руки вместе, человек словно чего-то терпеливо ждал.
– Кто тут? – спросил я наконец.
Человек шагнул вперед. Его лицо скрывал мягкий монашеский капюшон. Я попятился назад, напрягшись и приготовившись бежать, если придется. Но капюшон соскользнул, и я увидел перед собой молодого мистера Биллингса. Красивое лицо с легкими отметинами после оспы было встревожено. Он него пахло джином и какой-то туалетной водой с цветочным запахом. Он откашлялся.
– Вы не узнаете меня? – тихо спросил он.
– Конечно, узнаю, – ответил я.
– Я наблюдал за вами, – сказал он. – Я видел, что вы делали внизу, на пляже. Вы подвергли себя серьезному риску, придя сюда. А по возвращении рискуете еще больше.
– Вы с Кезией Мэйсон убили его, – неуверенно проговорил я. – Он заслуживал лучшего, чем быть похороненным под половыми досками.
– О… Лучшего – в смысле, быть съеденным крабами?
– Крабами, червями, какая разница? По крайней мере я прочитал над ним молитву.
– Что ж, я рад за вас, – сказал Биллингс, медленно прохаживаясь вокруг меня и оценивая взглядом. – Конечно, ваш акт сострадания не имеет ничего общего с желанием помешать полиции обнаружить тело преподобного Пикеринга в доме, где единственный вероятный подозреваемый – это вы.
– Возможно.
Биллингс сделал паузу и внимательно взглянул мне в глаза:
– Может, я и продал свою душу, сэр, но я не дурак.
– А я этого и не говорил.
Он задумался на минуту, не отводя от меня глаз. Потом заговорил:
– Что я должен с вами сделать, как вы думаете?
– Меня ждет сын, – сказал я.
– Конечно. И Чарити тоже.
– Бурый Дженкин собирался убить ее.
– Не нужно говорить мне, что собирался сделать Бурый Дженкин.
– Из-за этого вы спорили с ним в саду?
