Карлики ползут по складкам, – подумал я, – прячась в бархат, словно в мех…
Это просто игра воображения. Ты вырос на книжках про карликов, про красноногих портных, про Паулину и спички, про Каспара, который не ел суп
[71]. «Я суп не буду, не хочу! Я лучше жабу проглочу!»
Я помнил, как в Суссексе мать сидела в моей спальне зимними ночами возле очага, который топили углем, и читала вслух. Я так отчетливо слышал ее голос, словно она была где-то рядом. Видел мое одеяло с зеленым рисунком, мою пижаму в зеленую полоску. Видел мои пластмассовые модели самолетов на каминной полке, неаккуратно собранные, с застывшими каплями клея.
Видел Кезию Мэйсон, закутанную в окровавленные простыни. Видел молодого мистера Биллингса, который быстро шел через лужайку, как сердитый портной. А еще Бурого Дженкина, бегущего за ним, словно когтистая и зубастая тень.
Тут я заметил, что крепко вцепился в перила, словно пытался вырвать их с корнем. И что сердце дико колотится у меня в груди. Стресс, подумал я, стресс. Слишком много адреналина. Я схожу с ума. Не вижу больше разницы между реальностью и вымыслом. Так бывает, когда переходишь грань, когда совершенно слетаешь с катушек. Это была полномасштабная, неконтролируемая, широкоформатная, цветная паранойя.
Я сделал шаг вперед, потом еще один. Мотнул лучом фонаря налево, направо, вверх, потом вниз. Дошел до люка в крыше и заглянул. Ни неба, ни звезд. Все было замуровано, как раньше, когда Гарри Мартин застрял здесь головой, храни его Господь. Я подошел к тому месту, где находился лаз, и поднял ковер. Лаз исчез. Я провел руками по голым доскам. Сомнений не было. «Шумерских врат», как называл их молодой мистер Биллингс, ведущих в 1886 год, не существовало. Мне все привиделось – абсолютно все. У меня в голове смешались детские предостерегающие байки, местные сплетни о Фортифут-хаусе и статья из «Нэшнл Джиогрэфик» о шумерских зиккуратах, и воображение создало мир таинственных незнакомцев, ведьм и путешествий во времени.
В некотором смысле я испытал даже облегчение, узнав, что все это вымысел. Я стоял со слезами на глазах посреди темного чердака, чувствуя, будто освободился от какой-то страшной ответственности. Боже, если бы Лиз не вмешалась, если бы не объяснила мне, каким странным я стал, я оказался бы в психлечебнице, где рассказывал бы дружелюбным санитарам, что Сотот хочет забрать меня. Я даже вспомнил, откуда взялось имя «Сотот» – из рассказа Лавкрафта, который я читал в школе. «Отвратительное, ужасное существо из космоса, исчадие тьмы доисторических времен, аморфное чудище со щупальцами, чье обличье состояло из мешанины шаров; несущий погибель Йог-Сотот, пенящийся, как первобытная слизь в молекулярном хаосе, вечно за пределами бездонных глубин времени и пространства»
[72].
Я прошелся по чердаку, продолжая плакать. Было ощущение, как будто я родился заново – или, по крайней мере, получил прощение за все, что когда-то думал или делал. Я постучал ногой по чердачному полу в том месте, где был лаз, – точнее, где его не было. Вернулся к выходу, выключил фонарик и закрыл за собой дверь.
Лиз все так же стояла посреди лестницы.
– Ну и? – спросила она с улыбкой.
– Не понимаю, чему ты улыбаешься. Я только что узнал, что сошел с ума.
– О, Дэвид, ради бога! Ты не сошел с ума. Ты борешься со стрессом и пытаешься наладить свою жизнь. Послушай, почему бы нам не сесть на автобус, не доехать до Сент-Лоуренс, зайти в «Баддл Инн» и перекусить. Мне очень нравится этот паб.
Дэнни тоже ждал меня внизу, у лестницы. Он как-то по-взрослому, бережно взял меня за руку и вывел на террасу.
– Ты в порядке, папа?
– Конечно. Конечно, в порядке.
Он встал рядом, сцепив руки за спиной, как принц Уэльский, окинув взглядом лужайку, разросшиеся дубы и руины часовни, словно это были его владения.
– Думаешь, у нас когда-нибудь будет такой дом? – спросил он.
– Не знаю. Возможно, если все сложится хорошо.
– Я хочу, чтобы здесь была мама.
– Верю.
– А ты не хочешь?
Я покачал головой:
– Нет. Думаю, все уже позади. Кажется, маме будет лучше с Рэймондом. А мне, наверное, будет лучше с Лиз.
– Мне нравится Лиз, – сказал Дэнни, чем меня обрадовал, а потом спросил: – У чего есть две ноги и застежка молния?
– Не знаю. Две ноги и застежка молния?..
– У брюк!
Я не удержался от смеха. Не потому, что шутка Дэнни рассмешила меня. А, скорее, от облегчения. Я почувствовал, будто бремя всего мира спало у меня с плеч.
– Лиз смешная, – сказал он.
– Да?
– Лиз заставила мой рисунок танцевать.
Я посмотрел на него. И почувствовал, как под кожу забирается холодный, знакомый страх.
– Что значит Лиз заставила твой рисунок «танцевать»?
– С Милашкой Эммелин и человеком в цилиндре. Она заставила их танцевать.
– Как она это делала?
Дэнни покачал головой.
– Не знаю.
Я собирался расспросить его подробнее, когда на террасу вышла Лиз. Волосы она зачесала наверх, на ней были джинсы в обтяжку и красная футболка, не оставлявшая сомнений, что под ней нет лифчика.
– Вы готовы? – спросила она, подходя и целуя меня в здоровую щеку.
Не знаю, какое выражение лица у меня было в тот момент. Наверное, озабоченное, потому что Лиз сунула в мою руку свою ладонь, снова поцеловала и сказала:
– Ради бога, Дэвид. Мы всего лишь едем перекусить. Поторопись, иначе опоздаем на автобус.
Мы обедали на улице, под солнцем – жареная треска с чипсами, пиво «Раддлс». Я наблюдал, как Дэнни макает чипсы в томатный кетчуп, и ко мне возвратилось ощущение нормальности, словно мы снова семья.
После обеда мы вернулись в Бончерч на автобусе. Тем временем небо почернело, надвигалась гроза. Над Годсхиллом и Уайтли Банком мелькали змеиные языки молний. Когда мы выбрались в Бончерче из автобуса, воздух был наполнен сильным запахом озона, а дорогу усыпали капли дождя размером с десятипенсовую монету.
Мы с Лиз шли рука об руку, а Дэнни скакал впереди. Я чувствовал рукой ее тяжелую теплую грудь. Мне все еще с трудом верилось, что мои экскурсии в 1886 год были всего лишь иллюзией. Но, как ни странно, мне проще было поверить, что этого не происходило. И списать все на ночные кошмары. Погребение Денниса Пикеринга в море, разговор с молодым мистером Биллингсом в тени деревьев, Кезия Мэйсон, расцарапывающая мне лицо, когтистая лапа вшивого Бурого Дженкина у меня между ног.
