Он копал садовой лопаткой мерзлую землю. Тридцать сантиметров в глубину – это потребовало много времени и усилий.
Но в конце концов лопатка ударилась о коробку из-под печенья. Томми опустил руки в землю, начал разгребать и отковыривать. Он достал ее, обхватив одной рукой, зацепил ногтями крышку, повернул чуть направо, ослабил давление. Крышка поддалась. Внутри лежали упакованные купюры. Евро, он любил евро – и любил добавлять ноль, когда думал о шведских кронах. Двадцать тысяч евро, свернутые в приятный увесистый рулон. Томми сунул его в карман.
* * *
Он ехал по шоссе в сторону города, служебная машина издавала ровные и тихие звуки. Какие-то противные ребята усердно махали из проезжавшего мимо «Сааба», говоря губами «привет».
Томми сидел, наклонившись вперед, и смотрел на дорогу.
* * *
Уве Нигерсон, высокий широкоплечий красивый мулат, широко улыбался – белые зубы, теплые глаза и холодное сердце, словно льды Исландии. Он шел к Томми между столиками.
– Мистер Янссон, – сказал Уве.
– Нигерсон, – шепотом ответил Томми.
Уве выдвинул стул, сел, встретился глазами с Томми и замер. Выражение его лица давало понять, что он вспомнил Янссона еще лучше, когда увидел его.
– Томми… – тихо произнес Уве, стряхнул с себя картины воспоминаний и взял меню. – Стартеры будем?
– Сразу перейдем к горячему, – сказал Томми.
Уве листал меню.
– Думаю, сегодня возьму курицу, – промямлил он.
На самом деле настоящая фамилия Уве – Леди́н, фамилия матери. Лерой Кларк, его папа, был американским дезертиром Вьетнамской войны. Приехал в Стокгольм в семьдесят первом, его как героя встретили чокнутые антимилитаристы, но он предпочитал сидеть на наркоте, трахать шведок, а потом поколачивать мамашу Уве, Кристину. Она заработала нервное расстройство и не могла заботиться о малыше, которого рано отдали в приемную семью в местечке Фисксэтр.
Папа Лерой умер в семьдесят пятом от передозировки героина в туалете на станции метро «Т-централен», в грязном и дырявом синем пуховике, под охраной агрессивного кобеля Хироу, который не подпускал персонал «Скорой помощи». Овчарку убили на месте, Лероя кремировали, а пуховик оказался на свалке.
Никто не переживал, и меньше всего Уве. Он вырос без отца и матери, без любви и заботы, в школе его гнобили и дали прозвище Нигерсон.
Но Уве оставил прозвище, присвоил его. Иногда он говорил о нем избранным, как будто хотел сказать: делайте что хотите, говорите что хотите, я могу справиться с чем угодно.
Томми Янссон был одним из тех, кто удостоился такого доверия несколько лет назад. Доверия, которого он не искал.
Уве поднял глаза от меню.
– Томми, ты выглядишь никакущим, – сказал он.
– Заткнись, – буркнул тот, глядя в меню.
– Да блин, мне так любопытно… Ты изменился. Интересно…
Томми делал вид, что читает.
– Что интересно? – пробормотал он.
– Ты… Ты же всегда был крутым? Коп, принципиальный и бойкий малый, так?
Томми молчал, смотрел в меню как завороженный.
– Но сейчас что-то не так… Женушка? Слышал, что она собралась уходить?
Томми проигнорировал вопрос. Уве с важным видом размышлял вслух:
– Нет, не то. Ты не стал бы таким от горя. Ты изолировал бы себя от всех, стал растерянным и убитым… Ну, ты и сейчас такой, убитый. Но тут что-то другое. И думаю, я сейчас узнаю что.
– Вот как?
– Ты связался со мной, Томми. И ты изменился. Если ты будешь просить о помощи, то я получу ответ почему, если тебе нужна информация… Нет – тогда я уйду отсюда с пустыми руками.
– Ты же все знаешь, Уве, – буркнул Томми.
– Это правда.
Он забыл встречи с Уве. Всегда оказывался на них в проигрышной позиции.
Подошел прилизанный официант. Уве подыгрывал ему, строил из себя щеголя, заказывая курицу. Томми кивнул – мол, будет то же самое.
– И немного воды с газом, дружок, – сказал Уве.
– Вода с газом, хорошо, – ответил официант.
Уве поднял вверх большой палец.
– Я возьму пиво, крепкое, – попросил Томми.
– Хорошо, – сказал официант и удалился.
Уве проводил официанта взглядом, потом снова обратил внимание на Томми.
– Приятный парень, – заключил он, приподняв брови.
– Ты что, гей, Нигерсон? Переспишь потом с ним? – спросил Томми, стараясь отыграться.
– Не, мне девушки нравятся. Сам-то ты, Томми, не гей ли чуток?
Томми молчал.
– Никто не будет злиться на тебя, выходи из шкафа, господин Янссон, – шепнул Уве.
– Заткнись.
Уве фыркнул.
– Томми! Что, черт побери, произошло? Ты даже подколоть не можешь… Неужели совсем потерял форму?
Официант принес Уве воду, а Томми – холодное пиво в запотевшем бокале.
– И заказываешь пиво к обеду? Ты что, совсем того, мужик? Гомер Симпсон пьет пиво днем, Кристер Петтерссон увлекался таким…
[22] А теперь Томми Янссон?
Уве искренне рассмеялся над собственными словами. Он легко относился к жизни и к смерти тоже.
Впервые Томми столкнулся с ним как с подозреваемым в одном деле семнадцать лет назад. Он знал, что Уве убийца, а тот знал, что Томми это знает. Но доказательств не было.
«Хочу, чтобы ты звал меня Нигерсон», – сказал Уве, когда его вычеркнули из подозреваемых. «Этого я сделать не могу», – ответил тогда Томми. Уве настаивал; он дал Томми понять, что это неизбежно, что тот должен воспринимать это как компактную смесь из доверия, угрозы, подарка и договора, где также присутствовало косвенное признание того, что Уве был убийцей и что Томми прав.
Нигерсон – такое прозвище нелегко произносить. Но, как и ко всему другому, Томми привык и к этому.
– Чем ты сейчас занимаешься, Уве?
– Работаю в детском саду.
Томми ждал, когда спадет волна сарказма. Уве это заметил.
– Это имеет значение? – спросил он.
– Да.
– Почему?
– Потому что мне нужно знать.
Уве пожал плечами.
– Я ничем особенным не занимаюсь.
– Что ты имеешь в виду?
Уве пытался осмыслить вопрос.
