Удивительно, какое число шагающих рядом угрюмых парней имело, оказывается, счеты к дому Ланкастеров. Половина кентского и эссекского контингента несла, как знамя, имя Джека Кэда и охотно рассказывала всем, кто готов был слушать, о нарушении королевой обета о помиловании – из-за чего они сами в запале чувств присягнули Йорку. Эдуарду, в свою очередь, оставалось лишь благословлять каждую ошибку, совершенную Маргарет.
Холод, казалось, крепчал с каждой новой милей к северу. Людям, истомившимся одолевать слякотную жижу, вначале это даже показалось облегчением. На схватившихся морозом буераках приходилось чаще поскальзываться и спотыкаться, но все равно лучше было ступать по тверди, чем по трясине. И люди шли, пусть даже знобко дрожа и дыша парком в занемевшие ладони. Обоз с провиантом и оснасткой тянулся вровень с войском по Лондонской дороге, а вечерами в установленной слугами палатке Эдуард за ужином вел счет убыткам. Перед сном он пару часов руководил ратными упражнениями рыцарей. Поначалу вокруг квадрата, озаренного мятущимся светом факелов, собирались целые толпы солдат – поглазеть на возглавляющего поход великана. Но довольно скоро это стало досаждать Йорку, и он разослал по войску приказ заниматься собственными ратными упражнениями – кто на мечах, кто на копьях, кто на чем еще. После этого окрестность лагеря стала ежевечерне оглашаться криками капитанов и звоном металла.
Свою мощь как короля Эдуард чувствовал в том, как на него взирают, и в желании рыцарей сразиться в упражнении именно с ним, дабы показать свою удаль. И дело тут было не в расчете получить от него похвалу, а то и титул. Молодые рыцари усматривали в нем некую новую Англию – иную, восставшую и окрепшую после тяжких лет сумятицы и невзгод. Иногда ощущение было просто под стать волшебству или чарам. Сам Эдуард спросил об этом Уорика всего раз, после того как ему представили какого-то сквайра, который от волнения побагровел и лишился дара речи. При мысли об этом новый монарх потом озадаченно хмурился. Он чувствовал в людях этот благоговейный трепет, но чтобы вот так, до потери рассудка… Может, что-то в нем есть такое от рождения, или так действует авторитет его отца?
– Они будут впитывать каждое твое слово, – говорил ему Уорик еще в Лондоне. – Будут льстить и угодничать, но они же будут за тебя биться и упорно стоять даже тогда, когда, казалось бы, пора спасаться бегством. Потому что ты для них король. Они будут лелеять память даже о какой-нибудь случайной фразе, брошенной тобой при мимолетной встрече, и может статься, что для них она пребудет самым ярким воспоминанием в жизни. И если тебе удастся повести их за собой, то корона путеводным светом осветит весь твой дальнейший путь, сделав тебя… гм, доподлинно гигантом, Королем Артуром в серебристых доспехах. Но с другой стороны, стоит тебе, скажем, ударить, а уж тем более обесчестить женщину, проявить малодушие или хотя бы пнуть лающую собачонку, выказав мелочную вспыльчивость, – и это будет подобно зеркалу, давшему трещину.
Те слова проникли глубоко. Поначалу Эдуард лишь пожал плечами, однако заронил их в память и решил руководствоваться ими по жизни, тем более что правдивость их ощущал буквально нутром. Вечерами он даже стал воздерживаться от выпивки, выказывая свои трезвость и радение в ратной практике до седьмого пота. Пил воду, а ел баранину и соленую рыбу, лишь подчеркивая свое здоровье молодецким сном и ранним вставанием.
На четвертые сутки после выхода из Лондона они встретили Джона Невилла, держащего путь на юг. Он возвращался один, держась римского плитняка Лондонской дороги. Здоровье Джона постепенно шло на поправку, хотя жар все еще давал о себе знать. Своего брата Уорик приветствовал бурным восторгом, пока не заметил бурых кровоподтеков и нагноения на его правой руке. Тут Ричард похолодел, после чего стал подгонять своих людей, а брата с ходу развернул на север.
Джон Невилл, со своей стороны, был в восторге и даже в легкой оторопи от вида стольких тысяч войска. Вволю питаясь мясом, он в считаные дни поправился и теперь на свежей лошади бодро держал путь вместе с армией. Джон передал все, что сумел разузнать, хотя Дерри Брюер при всяком выходе из подвала завязывал ему глаза. Сведения были довольно скудны, но Уорик благодарил судьбу за освобождение брата. Несмотря на то что с Эдуардом их сплачивало общее дело, было что-то настораживающее в том, как новый король рвался с поводка, вскипая лютым гневом по малейшему поводу. Соратником Йорк был непростым, и Ричарду доподлинно не хватало той непринужденности и доверия, какие были у него с младшим братом – в том числе при разговорах, в которых не приходилось следить за каждым своим словом.
Шел девятый день пути, когда передовые лазутчики углядели первые признаки неприятеля. Лондонская дорога шла через деревушку Феррибридж, где берега реки Эйр связывал между собой красивый мост из дуба и сосновых досок. Теперь он был порушен, и воды стремительно неслись мимо разбитых и порубленных бревен. Ряды Эдуарда находились в миле к востоку от переправы, и он отдал приказ квадратам Фоконберга и Уорика подойти и починить мост, возведя новый из поваленных деревьев, чтобы армия могла переправиться по нему и продолжить свой путь на север. Город Йорк лежал там в каких-нибудь двадцати милях, и Эдуард был исполнен решимости войти в пределы его стен и завладеть мощами своего отца и брата. Каждый потерянный день был для него очередным унижением, мириться с которым он не мог.
* * *
Уорик глядел на работу плотников. Под надзором двух старших солдат, знающих толк в столярном ремесле, они с огоньком взялись за дело. Таких и хлебом не корми, а дай повозиться с тесом и бревнами, после чего они лишь удовлетворенно крякнут, довольные собой и выполненным заданием. С задорными улыбками часть из них расшивали топорами бревна на толстые доски, а другие с помощью тесаков и рубанков укладывали их и осуществляли подгонку. Работа шла ходко.
Вбитые в дно сваи моста, разумеется, никуда не девались: выдернуть их никто не мог, а сгореть им помешала вода. На своем месте им еще стоять и стоять, и по ним надо было лишь перекинуть и скрепить меж собой сшитые балками дощатые настилы. Обвязанные для подстраховки веревками плотники размещали их на мостовых опорах и размашисто, в два-три мощных удара, пригвождали обухами топоров. Сработано было неказисто, но прочно (красота тут никому не нужна, нужно лишь переправиться на тот берег).
Сзади, с хрустом жуя яблоко, подошел Фоконберг – как раз на хруст Уорик и обернулся.
– Дядя Уильям? – спросил он якобы удивленно. – Теперь уже недолго. Половина работы сделана, завтра к утру снова двинемся.
– Да я не с проверкой, Ричард. Просто так подошел, – отозвался старший из Невиллов. – Эти земли я как свои пять пальцев знаю. В молодости мы тут с твоим отцом охотились – вон там, меньше чем в десяти милях отсюда.
Улыбка Уорика стала несколько натянутой. Дядины истории имели свойство застигать врасплох, вызывая пелену в глазах и щипанье в горле. Такие моменты Ричард особенно не любил: они словно вытаскивали наружу его слабость.
– Дядя, давайте об этом как-нибудь в другой раз. Мне сейчас еще бумаги разбирать, доканчивать кое-как письма…
