На всем своем протяжении это была волнующая, сопряженная с опасностью работа, а потом страна затихла, и волнений в ней не было целое лето – ни одного сожженного манора, ни одного слушка о готовящихся кознях короля Генриха. Именно эти удушающе-штилевые, потно-безветренные месяцы подействовали на Эдуарда так, что он начал скрестись во все двери, как пес, изнывающий по выезду на охоту. Он всегда ощущал себя здоровее на холоде, где можно закутаться в меха. А от летней жары исхода не было, и она вытягивала, похищала из короля его могучую силу, делая его ослабленным, подобно остриженному Самсону
[41].
Уорик смотрел на него, прикидывая, что может быть причиной такой неугомонности. На ум напрашивалось одно подозрение, которое он решил озвучить.
– Знаешь, Эдуард, после Таутона у нас еще недостаточно сил, чтобы подумывать о переходе через Ла-Манш, как бы ты этого, вероятно, ни хотел. У нас на это просто нет армии.
– При Азенкуре наших было всего шесть тысяч! – рыкнул правитель, судя по сердитости, застигнутый врасплох таким чтением своих мыслей. – И пять из них составляли лучники.
– Но ту армию вел король, уже обзаведшийся сыном и наследником, – не замедлил с ответом Ричард. – Эдуард, тебе двадцать два года, и ты король Англии. Времени у тебя еще с избытком на любой военный поход, но вначале будь добр побеспокоиться о наследниках. Это я тебе говорю как монарху. Нет на свете принцессы, которая не мечтала бы о супружестве с тобой.
Уорик приумолк, видя, что взор его собеседника прикован к землям где-то за Виндзором. Несомненно, молодой король сейчас томился мыслью, не бросить ли к чертям свои титульные обязанности и не исчезнуть ли с глаз на неделю, а то и на две, пропитаться запахами костра и звериной крови. Вел он себя так, будто обязанностей правления страной на нем и не было. Или, скажем, стоило бы сейчас пройти слуху о каком-нибудь звере, беспокоящем стада или какую-нибудь деревню, – Эдуард уже мчался бы туда, на скаку трубя своим рыцарям сбор в охотничий рог.
Чувствовалось, что интерес и внимание короля ускользают. Взгляд его сделался острым, а сам он подался ближе к оконной раме, затуманив дыханием пятачок стекла. Отсюда из башни виднелась Темза. Несомненно, Эдуард углядел стаю уток, близящихся к берегу. Молодой король был рабом если не псовой, то, во всяком случае, соколиной охоты. У него к ней была безраздельная страсть – по крайней мере, так говаривали на королевских конюшнях. Что-то в этих хищных пустоглазых птицах пленяло Эдуарда и вводило его в восторженность, и он никогда не выглядел более счастливым, чем когда выезжал со своим большим крапчатым кречетом на рукавице или возвращался с вязанкой голубей или уток, продетой через плечо.
– Ваше Величество? – вновь подал голос Уорик.
Заслышав свой титул, Эдуард обернулся от окна. За долгие годы они с графом так привыкли звать друг друга по имени, что молодой король усвоил: верховный титул его компаньон использует, лишь когда думает сказать что-то действительно важное. Сцепив руки за спиной, он выжидательно кивнул снизу вверх, в кои-то веки с легким замешательством.
– Этот король французов Людовик – кузен Маргарет, – продолжил Уорик, не вдаваясь во внутреннюю борьбу стоящего перед ним человека. – За годы изгнания она могла бы попросить у него земли или титул, но вместо этого взывает к нему подобрать пару своему сыну. Говорят, Людовик весьма неглуп. Не могу сказать, чтобы при рассмотрении нашей просьбы он выказал сколь-либо особое тепло. Хотя знаю, что любой союз отпрыска Маргарет с французским троном чреват для нас опасностью.
– Ничего подобного не случилось бы, если б этот олух, муженек Маргарет, не проморгал Францию! – с жаром воскликнул в ответ Эдуард.
Ричард неопределенно пожал плечами.
– Это уже в прошлом. Однако если мы допустим, чтобы ее сын женился на французской принцессе, то он сможет когда-нибудь сделаться королем Франции, ну а затем по праву первородства затребовать себе и английский престол. Теперь ты видишь опасность? Видишь, с какой целью я два года умащивал лестью короля Людовика и французский двор, посылая от твоего имени подарки? Устраивал пиры десятку их посланников и развлекал их в своих имениях?
– Да, вижу. Но ты все равно мне об этом талдычишь, – ответил Эдуард, снова с насупленным видом поворачиваясь к окну.
Уорик сжал губы от знакомого приступа бессильного гнева. Он был полностью уверен в правильности избранного пути и вместе с тем чувствовал, что абсолютно не в силах навязать его человеку, превосходящему его и силой, и званием. Глупцом Эдуард не был. Он был просто упрямым и безжалостным себялюбцем, вроде тех его соколов и ястребов.
* * *
Быть довольным жизнью у графа сэра Джона Невилла имелись все основания. После Таутона король Эдуард принял его в Орден Подвязки, введя таким образом в круг избранных рыцарей, могущих всегда снестись с королем и быть услышанными. Ранее к этому ордену принадлежал его отец, и Джон чувствовал неимоверную гордость, добавляя к своему гербу легендарный девиз: «Honi soit qui mal y pense»
[42]. Честь, безусловно, великая, но и она меркла в сравнении с тем, что он был провозглашен еще и хозяином Алнвикского замка. Когда-то эрлы Нортумберленда выдвигали на престол одного из семи королей – давно, еще до того как благородный Этельстан
[43] объединил их всех в нынешнюю Англию. Это было одно из самых крупных землевладений в стране, и вот ныне оно от Перси перешло семейству Невиллов. Не было звания более значимого для того, кто столь упорно боролся с отцом и сыновьями Перси. Начать с того, что Джон Невилл пережил нападение Перси на свою собственную свадьбу. Он же наблюдал гибель Перси-старшего в Сент-Олбансе. Один за другим лорды севера пали, и для Джона было неизбывной радостью сознавать, что их последний наследник сейчас чахнет в лондонском Тауэре, в то время как он, Невилл, горделиво расхаживает по их бывшему владению и пользует для забавы их девок.
К слугам Алнвика он был безжалостен – что правда, то правда, – выкорчевывая из них тех, кому не доверял, и обрекая их без работы на голодную смерть. Всегда непросто, когда старый уклад сменяет новый хозяин. Сложно, но у победы извечно более славная кровь. Будем верны этой скромной правде.
В ответ на такую щедрость новый граф Нортумберлендский все три года ревностно занимался искоренением последних остатков и укрытий ланкастерских сподвижников. На нем лежала прямая ответственность за казнь более чем сотни человек, и Джон Невилл в процессе уяснил, что свою работу любит – более того, получает от нее удовольствие. С отрядом из шестидесяти бывалых ратников он выезжал туда, куда вели слухи и доносы платных осведомителей – во многом так, как, по всей видимости, до него действовал Дерри Брюер. Тот самый человек, с которым он бы хотел повстречаться снова. Литера «Т», что Брюер вырезал у него на тыльной стороне ладони, зарубцевалась и порозовела. Порез был такой глубокий, что Невилл теперь плохо держал в этой руке нож для еды, а пальцы даже при незначительном ударе разжимались и роняли то, что держали. И все-таки даже при этой убыли он оставался в значительной прибыли. Такой, что и не сосчитать.
