– Права. Я была права, – шептала Элизабет ветру, утешаясь словами, которые подхватывались и тут же уносились его порывами. – Я видела это, но они оказались сильнее, чем я думала, и более жестокими.
Ее слезы отдувало куда-то в волосы, а ветер крепчал, завывая так, словно тоже страдал от снедающей душу боли. Невиллы злодейски убили ее отца и брата. После этого пощады им не видать. В линии ее рода они провели зловещую черту, и она, Элизабет, не успокоится, пока не обратит их в горстку пепла.
Кое-кто в первые годы ее замужества называл ее ведьмой – должно быть, за то, как ловко она оплела незримыми путами своего мужа и королевский суд. Все это не более чем зависть и злокозненность женоподобных мужчин и мужеподобных женщин. Хотя среди этой бури Элизабет Вудвилл возжелала, чтобы это было правдой. В эти минуты она бы и вправду отдала свою бессмертную душу, вверила ее черному могуществу надмирной силы, способной сокрушить врагов так, чтоб мозги брызнули по камню. Ее отец не заслуживал постигшей его участи. Это она возвела его на высокую должность, которая для него оказалась ценою в жизнь. Элизабет так сильно стиснула кулаки, что ногти впились в ладони.
«Сделай так, чтобы они издохли, нынче же! – заклиная, обратилась она невесть к кому. – Пусть Невиллы понесут страдание такое же, какое перенесла я, такое, какого они заслуживают. Если Бог и ангелы мне не внемлют, то вы, о духи тьмы, услышьте мои слова! Низвергните их. Верните мне моего мужа, а они пускай сгорят. Дотла».
31
Они появлялись с закатом, двигаясь цепочками по пустым проселочным дорогам. Они заходили в таверны, чтобы элем или кислым вином смыть дорожную пыль и отрекомендоваться тем, кому доверяли, а с приходом ночи обматывали себе лица тряпьем и брались за масло и защищенные от ветра фонари. Иногда слуги бежали, и им давали спастись. Другие, впрочем, оставались, предостерегая господ, которым много лет служили верой и правдой. Этих не щадили, и они гибли вместе с семьями хозяев. Огонь пожирал их всех.
Себя они именовали Возжигателями и носили на коже отметины своего темного промысла. Их лица всегда были с болезненной краснотой, а глаза воспалены и страшны на вид. Запалив факелы, они распахивали двери конюшен и хлевов, давая лошадям разбежаться, а скоту – разбрестись, после чего поджигали постройки. Выбежав наружу, домочадцы видели кольцо из людей с укрытыми до неузнаваемости лицами и с колунами, дубинами и тесаками в руках. Тех, кто выскакивал, они избивали так, что несчастных было уже не вылечить из-за проломов в голове. И возгорание продолжалось: высоко рвались из окон кумачовые полотнища пламени, медно отсвечивая во всем, где отражается свет. И вот уже вспыхивало все подворье, пылая жарко, жадно, спешно, огненными ведьмами бесовски неслись по воздуху оранжевые искры, наполняя теплеющий воздух запахом гари и уничтожения. К тому времени, как подоспевали местные фермеры и бейлифы, пожар бушевал уже так, что его было не унять. Старинные маноры превращались в черные пепелища, над которыми хрипло орали вороны. А Возжигатели объявлялись снова, уже в полусотне миль, и вновь выходили из ночи, становясь в кольцо с потрескивающими факелами.
Восстания случались и прежде, большие и малые – против жестокого обращения и по сотне иных причин и поводов. Народ Англии на подъем тяжеловат, отчасти из-за страха, который неистребимо жил внутри. Жестокость и нищету он терпел с сумрачным гневом, заливая ее хмельным питьем, а свое негодование вымещая в кровавых забавах и кулачных боях.
Люди страдали от сборщиков податей, долботно вымогающих последние гроши – вот уж поистине кара Божья за невесть какие прегрешения! Гнет закона чувствовался повсеместно, оставляя человека опро́станно и немощно колыхаться на ветру, когда те, кого ты любишь, ушли жечь и убивать из мести. Кого-то с каждым поколением неизбежно ловили и вешали в назидание тем, кому может взбрести в голову взяться за дубину и начать ею размахивать. Это было нормальное, стародавнее течение вещей, и сельская глубинка была в каком-то смысле темнее городских улиц. Встречались деревни – оплоты бесправия и греха, где среди пасторального пейзажа разыгрывались сцены гнева. Жестокая жизнь взращивала в людях жестокость, от которой они по мере надобности брались за факел или нож. В конце концов, они резали и убивали, тратя себя на то, чтобы как-то существовать.
В этом году все было иначе. Возжигатели наведывались в места, где прежде их не бывало. Стали они и более жестокими, особенно по истечении тех месяцев, что изменники удерживали в неволе плененного короля Эдуарда. Маноры полыхали, и из их окон валили черно-багровые клубы дыма. А спастись было нельзя: двери снаружи Возжигатели заколачивали аршинными гвоздями. Вопли отчаяния и боли оставались без ответа. Каменные замки поджигали слуги, убивая живущие там благородные семейства – те, кто годами хранил верность, вдруг в одночасье восставал на своих господ.
Бывали исключения, когда деревни возрастом старше Христа пользовались смутой для сведения старых счетов. На каждой околице или деревенской площади находили новые тела, из которых некоторые пали жертвой всего лишь свары или пьяной драки, в то время как представители закона отсиживались по домам с замирающим сердцем, трусливо ожидая рокового стука в дверь. Но чаще и сильнее всего урон наносился одному клану, вернее, владениям одного человека. Стада Невилла вырезались. Угольные шахты Уорикшира полыхали пожарами, корабли поджигались прямо на причалах, особняки обращались в пепел, как будто от темной жуткой потусторонней силы, а внутри них валялись обугленные трупы.
По истечении месяцев без новостей об освобождении короля Эдуарда нападения и поджоги еще и участились. Люди вышибали двери уорикширских таверн и выкрикивали вопросы. Если ответы были не те, что надо, они поливали пол маслом и, поднеся факел, выходили наружу, где караулили с вилами, чтобы никто оттуда не выбежал. Возжигатели имели и своих вожаков – троих отдельных зачинщиков и убийц с одной и той же кличкой: Робин из Редсдейла. Между собой они были голосами солдат Таутона и голосами короля в плену, кричащими от его имени.
Лето пронеслось стремительно, но урожай был толком не убран из страха, что наполненные амбары привлекут Возжигателей. Да и работники держались подальше от невиллских владений, потому что боялись по пути домой избиения. Урожай изгнивал на корню в полях, а целые стада скота исчезали или, хуже того, вырезались прямо в поле. Шахты уничтожить было нельзя, и они стояли, пуская в небо траурные дымы, видимые через полграфства – и так могли гореть веки вечные, поскольку пламя уходило вглубь до самой сердцевины земли и питало свой огонь ее недрами.
* * *
Фоконберг приткнул сведенные щепотью пальцы к животу и поперхнулся от боли. Он сидел на кухнях Миддлхэмского замка, отпустив слуг, чтобы те не видели его беспомощность. Кресло, спущенное сюда по указу Уорика, было с мягкой обивкой, но пожилой граф никак не мог найти в нем удобного положения.
– Все хуже и хуже, Ричард, – посетовал он, отставляя чашу с ошметками молочно-белой рвоты. – Я уж почти и не ем, а когда удается что-то проглотить, то оно все возвращается обратно. Недолго мне, видно, осталось.
