Левина цинично засмеялась, и Maman подхватила смех; я поняла, что они намекают на нечто неизвестное мне.
– Если они поженятся, нам придется терпеть его мать. Она отвратительное создание, совершенно невыносима – раньше мы называли ее Стэнхоуп, чего она терпеть не могла.
– Говорят, сейчас она сильно смягчилась, – заметила Левина.
– Вышла за своего дворецкого, верно? Значит, спустилась на пару ступенек. – Обе снова засмеялись. – Да, действительно, всем нам пришлось спуститься с небес на землю… Если не считать вас, Вина.
Глядя, как они радостно сплетничают, я отметила, что еще никогда не видела Maman такой довольной. Меня наполнило тепло, потому что и я участвовала во всем.
Часть третья
Королева Елизавета
Лондонский Тауэр, январь 1559 г.
Кэтрин
Было ужасно проводить ночь за ночью на коленях в часовне Сент-Джеймского дворца у гроба королевы; от запаха бальзамирующих составов у меня слезились глаза. Предполагалось, что мы молимся о спасении ее души, чтобы она недолго пробыла в чистилище – хотя, по словам Marxian, никакого чистилища не существует, и теперь, когда королева умерла, уже не надо притворяться, будто мы в него верим. И тем не менее я была там вместе с остальными фрейлинами и исполняла свой долг. Мурашки бежали у меня по коже оттого, что приходилось стоять так близко к покойнице. Я заставляла себя не думать о том, что будет, когда мы умрем. При одной мысли о смерти мне хотелось закрыть глаза, зажать уши руками, мурлыкать что-то веселое и притворяться, что никакой смерти нет.
В часовне было холодно, как в могиле; когда мы не молились о спасении души королевы, надо было делать вид, что деревянная статуя, облаченная в одежды ее величества, – это сама королева. Мы обязаны были подавать ей еду, приседать перед ней, одевать ее, умывать, как будто статуя и есть она сама; мы даже пели ей псалмы. Потом мы присутствовали на нескончаемых похоронах, когда труп лежал в гробу, а рядом с ним сидела деревянная кукла в короне.
Тогда было плохо, но, хотите верьте, хотите нет, сейчас еще хуже. Меня вместе с толпой других придворных погнали в Тауэр, чтобы приветствовать новую королеву в Лондоне. Здесь было холодно, так холодно, что я не чувствовала под собой ног, а порывы ветра сыпали снег мне в лицо, отчего у меня онемели щеки. На мне было мое лучшее платье изумрудного цвета, но его никто не видел, потому что из-за холода я была закутана в плащ и не смела ни на дюйм распахнуть его, чтобы показать расшитый драгоценностями лиф – можно было замерзнуть до смерти.
Мне было бы легче, если бы рядом со мной была Юнона, но она в свите Елизаветы – ее назначили камер-фрейлиной. Мы с ней теперь почти не видимся, потому что она занята своими обязанностями в личных покоях королевы, куда меня больше не допускают. А когда Юнона заканчивала исполнять свои ежедневные обязанности, так уставала, что была не в состоянии слушать, как у меня прошел день. Правда, в моей жизни почти ничего не происходило; мои дни были настолько скучны и однообразны, что о них не стоит и упоминать. Теперь Юнона в Белой башне, готовится занять свое место в первых рядах процессии; ее брат находится там же. Его я тоже почти не вижу. Даже Maman здесь нет. Конечно, будь она здесь, мы бы заняли свои законные места, ведь мы – ближайшие родственники королевы. Но Maman нездоровилось, хотя я подозревала, что она лишь изображает нездоровье, чтобы держаться отсюда подальше, а Мэри и вовсе не пригласили. Так что меня вытолкнули в общую толпу, и я стояла среди незнакомых людей в тени Тауэра. В голове у меня кружились мысли об отце и о Джейн: как они входили туда, где сейчас стою я, не здесь ли Джейн отрубили голову пять лет назад. Из какого окна смотрел отец, замышляя побег, и думал ли он обо мне перед смертью?
Я гнала прочь воспоминания; от грустных мыслей мои глаза наполнились слезами. Толпа наступала, меня оттеснили назад; я наступила шелковой туфелькой в ледяную лужу. Наверное, королева вышла, и началась процессия, но я ничего не видела поверх чужих голов. Старалась представить Юнону в ее новой алой ливрее. Интересно, кто идет с ней в паре? Хотела бы она, чтобы ее парой была я?
– У нее волосы как крученая медь! – крикнул кто-то. Должно быть, они о королеве. Волосы у нее и правда красивые; наверное, она еще распустила их. Я бы на ее месте поступила именно так, если бы входила в Лондон, чтобы получить корону.
Зато я знала, что на ней надето, ведь именно мы с Юноной снимали коронационное платье Марии Тюдор с деревянной статуи и несли его портнихе, чтобы его перешили на фигуру Елизаветы.
Издали я видела ее паланкин. Рядом с ней гарцевал на коне Роберт Дадли, мой шурин. Он возвышался над толпой, поэтому я видела его точеное лицо и кудрявые черные волосы. Вид у него был торжествующий, надменный, как будто он знает то, что не известно больше никому. Правда, все Дадли такие. Помню Гилфорда в день их с Джейн свадьбы – тогда же меня выдали за Гарри Герберта. На лице Гилфорда тогда было такое же выражение. Таким же надменным был и их отец. Дадли всегда выглядят так, словно им принадлежит весь мир. В мою голову невольно закралась мысль: будь я по-прежнему замужем за Гарри Гербертом, я сейчас находилась бы в свите королевы. Лошадь Дадли вскинула голову. Дадли великолепен; ничего удивительного, что Елизавета назначила его главным конюшим. Все Дадли ужасно тщеславны.
Толпа теснила меня к стене Тауэра; наконец я нащупала ногой ступеньку, взобралась на нее и оказалась чуть выше. Теперь я видела белую лошадь, наверное, лошадь королевы. Дадли вел ее в поводу. Уздечка была начищена до зеркального блеска, грива завита. И вот я мельком увидела саму Елизавету; она смотрела на Дадли, и взгляд ее задерживался чуть дольше, чем следует. Она оглядывала его с головы до ног – мне знаком такой взгляд; он свидетельствует о желании. Позади двигалось настоящее алое море – все пажи и грумы, которые помогают фрейлинам сесть верхом. Фрейлин тридцать девять. Я знаю их число, потому что все об этом говорят; их много – но я в их число не вхожу. Интересно, как они справятся, ведь их число нечетное. Может быть, те, кто сзади, пойдут втроем, или кто-то останется один. Они сели в красные бархатные седла и выстроились за Дадли. Я заметила Юнону и помахала ей рукой, но она не ответила: я невидима в огромной толпе.
Как только конная свита тронулась в путь за паланкином королевы, нас, остальных придворных, загнали в вереницу колясок. В моей, по крайней мере, есть подушки; некоторым несчастным придется трястись по булыжникам, сидя на голых досках. Казалось, будто прошла целая вечность, но наконец мы тронулись в путь, проехали мимо ликующей толпы народа. Люди запрудили улицы, высовывались из окон, влезали на стены, чтобы хоть краем глаза взглянуть на новую королеву.
– Она взяла ребенка и целует его в щеку! – взвизгнула сидящая рядом со мной дама – не помню ее имени.
Никто из нас вообще ничего не видел: ни сама дама, ни ее толстушка дочь, ни пожилой джентльмен напротив, у которого такая густая борода, что за ней не видно рта. Все мы полагались на слухи, которыми обменивались участники процессии.
