Я с трудом выбралась из постели, держа на руках Эхо, стараясь не разбудить Кэтрин и Пегги, с трудом нащупала в темноте платье. Оно было ужасно холодное, такое холодное, что голову сковывало, как обручами. В жестком платье я была похожа на птенца, который перерос свое яйцо. Я поворошила кочергой в камине, надеясь найти еще не потухшие угольки, несколько еще теплилось. Набрав растопки, я осторожно разложила ее и попыталась раздуть огонь, но угольки один за другим погасли. Я не слишком суеверна, но невольно подумала, что это дурной знак, и меня охватил страх за Maman.
Я побежала к ней в комнату, Эхо за мной по пятам. Из-под двери Maman пробивался слабый оранжевый свет. У меня перехватило горло; я представила врача, за которым срочно послали среди ночи; мне представилось, что доктор стоит над ней, как тень в предутреннем сумраке. Я осторожно открыла дверь – в комнате было тепло и светло. В камине пылал огонь; Maman сидела на постели, рядом с ней – Стоукс. Они не заметили меня, потому что оба смеялись; Стоукс читал вслух книгу и показывал Maman картинку. Вдруг я почувствовала, как глупы все мои страхи и мой пессимизм. Кэтрин была права; Maman стало лучше.
– Мама! – вырвалось у меня. Оба оторвались от книги, разрумянившиеся от веселья и тепла, я подбежала к высокой кровати и взобралась на нее. – Вам лучше?
– Да, милая, beaucoup mieux
[33]. И все благодаря вашей нежной заботе. Вы оба вернули меня к жизни.
Я подумала, что ее слова – правда лишь отчасти. Настроение у нее поднялось после приезда Кэтрин, когда она стала думать о предстоящей свадьбе. Теперь я поняла, что раньше она, наверное, сильно тревожилась за Кэтрин. А теперь, когда Гертфорд попросил ее руки, Maman позаботится о том, чтобы королева дала им свое согласие. После замужества Кэтрин окажется в безопасности. Я так привыкла тревожиться за сестру, что вижу подстерегающие ее беды даже там, где их нет.
Maman обратилась к мужу:
– Я страшно проголодалась. Как ты думаешь, можно найти кого-нибудь бодрствующего на кухне?
Стоукс не скрывал радости.
– Сейчас узнаю, милая моя Фрэнни, – сказал он. – Чего бы ты хотела? Принести теплого эля с яйцами и сахаром? Его очень легко проглотить…
– Откровенно говоря, – Maman улыбнулась, – мне хочется пирога.
От таких слов я готова была прыгать от радости.
– Значит, быть посему, миледи, и вы получите пирог! – засмеялся Стоукс, выходя.
– Наверное, я начну писать королеве. Мышка, пожалуйста, принеси мою шкатулку с письменными принадлежностями. Кажется, она вон там, у окна. – Я выполняла просьбу, раздвинула шторы, чтобы в комнату попало больше тусклого ноябрьского света, и, взяв канделябр, поставила его как можно ближе к окну, но так, чтобы от свечи не загорелись шторы. – Пожалуй, начну с того, что напомню, как мы вместе жили в доме Катерины Парр. – Она умолкла, глубоко задумалась, покусывая кончик пера.
– Что там произошло? – спросила я.
– Ах, Мышка, я не знаю, стоит ли… – Она колебалась. – Скажем, Елизавета скомпрометировала себя, и я уверена, что она больше всего на свете хочет, чтобы об этом забыли.
– Maman, ваше истинное призвание – дипломатия.
– Может быть, и нет. – На ее губах мелькнула улыбка. – Когда я была герцогиней Саффолк, мне довольно часто требовалось прибегать к дипломатии.
– Но мне хочется знать, Maman! Вы всегда говорите: знание – сила. Может быть, когда-нибудь мне пригодятся тайны юности королевы.
Она посмотрела на меня и усмехнулась.
– Если я скажу тебе, ты должна поклясться, что ни за что не сообщишь об этом Кэтрин. У нее нет твоего таланта осмотрительности.
Я торжественно кивнула:
– Клянусь, мама!
– Что ж, тебе я скажу. Скандал произошел, когда Елизавете было около четырнадцати лет…
– Как мне сейчас, – перебила я.
– Боже правый, да! Как летит время! – Исхудавшим пальцем она погладила меня по щеке. – В скандале был замешан Томас Сеймур… – После паузы она продолжила, как будто только что поняла: – Дядя молодого Гертфорда! Он был в то время женат на вдовствующей королеве, Катерине Парр.
– Которая была вашей подругой, верно?
– Мы с ней в самом деле были близки; в то же время в ее доме жила твоя сестрица Джейн. Случилось так, что во время одного из моих приездов Елизавету услали прочь для защиты ее целомудрия.
– Ее… целомудрия?! – Я не поверила собственным ушам.
– Да. Она самым неподобающим образом завела интрижку с Сеймуром. Однажды я застала их в объятиях друг друга, хотя и ничего не сказала. Не хотела мутить воду. Но вскоре обо всем стало известно.
– И его жена приютила ее под своим кровом? – В моем представлении о Елизавете изменилось все; кусочки головоломки складывались по-другому, в соответствии с тем, что я только что узнала. Теперь понятно, почему Елизавете неприятны будут воспоминания Maman о ее прошлом!
– Да, Катерина Парр считалась ее опекуншей и мачехой. Подумать только! Тогда, конечно, никто не думал, что Елизавета станет королевой. Однако события имеют обыкновение оборачиваться так, как меньше всего ожидаешь.
– А она…
– Я сказала достаточно. Большего не требуй. Помни одно: она не из тех, кому можно всецело доверять.
Maman окунула перо в чернила, начала писать; ее тонкие, изящные буквы испещряли страницу, как черное шитье.
Вернулся Стоукс; дверь он открыл ногой. Он нес блюдо, заваленное всевозможными вкусными вещами, среди них был и пирог. Письмо было отложено в сторону.
Ночной пир походил на праздник; мы набросились на пирог и пили густое теплое питье из эля с сахаром и яйцами в темное ноябрьское утро под пение малиновок и дроздов на рассвете.
Аббатство Шин, декабрь 1559 г.
Левина
Левина рылась в сундуке в поисках своего лучшего черного бархатного платья. Достала, встряхнула, и заметила, что до платья добралась моль. Она гадала, хватит ли у нее времени залатать дыры. Должно быть, платье уложили в сундук не до конца просохшим, потому что оно сильно помялось, от него попахивало плесенью и над подолом красовалась белесая отметина. Левина понадеялась, что отметину можно будет счистить жесткой щеткой. Она сложила платье и направилась в прачечную выяснить, успеет ли кто-нибудь отчистить ее платье к утру. Завтра похороны Фрэнсис.
При мысли о том, что Фрэнсис больше нет, к горлу Левины подступил ком. Ее горе было безутешно. Левина нелегко сходилась с женщинами; дело не в том, что ее не уважали, просто многие относились к ней с подозрением. Большинству женщин казалось странным, что она художница, к тому же иностранка. Вот Фрэнсис была не такой; да, конечно, их объединяла вера, но не только. Их близость не требовала никаких объяснений. Иногда дружба возникает из ничего, подобно неожиданно расцветшему экзотическому цветку. Так произошло и у них с Фрэнсис. С первого дня знакомства, когда Левина приехала в Брадгейт, чтобы нарисовать Греев, они почувствовали симпатию друг к другу. Больше всего Левина жалела о том, что не успела проститься…
