Лондонский Тауэр, август 1563 г.
Кэтрин
Единственное окно в моей новой камере выходит во внутренний двор. Последние семь месяцев оно составляет для меня весь мир: квадрат неба, каменные плиты, клумба, на которой иногда ярко расцветают маргаритки, полоска травы, где носятся мои собаки, когда их выводят на прогулку. Мне туда нельзя; последнее время меня содержат в строгости. Я не знаю, куда поместили моего мужа, запрещаю себе думать о том, что его бросили в темницу без окон или хуже; вместо того я предпочитаю думать, что он по-прежнему сидит в круглой башне с видом на Темзу. Притворяться стало труднее, и в последние дни мой оптимизм почти иссяк.
Бич носится туда-сюда между двумя моими комнатами; на нем мой старый красный чепец – он подражает дворцовым стражам. За ним, виляя хвостами, бегают собаки. Но даже глядя на них, мне трудно улыбаться. Бедный малыш с рождения не знает ничего другого! Весь его мир составляют стражники, ключи и мать, чей рассудок висит на волоске. Я все время вспоминаю Эдварда Куртене, который провел в заточении почти всю сознательную жизнь из-за того, что в его жилах текла кровь Плантагенетов. Потом я вспомнила принцев, которых бросили в Тауэр сто лет назад. Мальчики вошли сюда, но так и не вышли; по сей день никто не знает, что с ними случилось. Многие считают, что их убили по приказу их дяди, Ричарда Третьего. Судьба их была запечатана в их крови, как судьба Джейн и моя. Горько сознавать, что я передала проклятие моим милым мальчикам. Моим сыновьям, которые с рождения не знают, что такое свобода.
Я услышала, как в дальней комнате заплакал малыш Том. Няня попыталась его успокоить и позвала меня кормить его. Со мной она обращается вежливо, но холодно. Кормилицы у меня нет; наверное, мне в наказание придумали, чтобы я сама кормила младенца грудью, но, по правде говоря, это одна из немногих радостей, которые мне остались, хотя ее затемняют другие, более мрачные, вещи. Нет Гертфорда, нет Нэн, нет Уорнера и его жены, нет Шара и Цепи. Их убрали без всякого объяснения; больше никто тайком не передает мне записок и не выносит из Тауэра мои послания. Ко мне приставили нескольких служанок, нянь и стражников; они сменяют друг друга и не смотрят мне в глаза. Боюсь, что я уже все равно что умерла, и мои малыши тоже – а может, нам в самом деле лучше умереть? Иногда я нарочно колю палец иглой для вышивания, чтобы проверить, осталась ли во мне кровь. Кровь, конечно, есть, и я смотрю, как она течет по руке – словно драгоценность. Я представляю, как истекаю кровью из вены в сгибе локтя, как перед свадьбой, когда мне делали кровопускание. Может быть, совсем избавившись от своей проклятой крови, я смогу начать все сначала?
Том плакал все громче. Я не шевелилась. Не позволяю себе любить Тома так же сильно, как я люблю Бича, потому что, когда я полюбила моего первенца, я представляла, что он будет жить полной и идеальной жизнью. Но теперь ясно, что этому не бывать, и для меня невыносимо любить и Тома и видеть, как его изо дня в день лишают всех радостей. Или хуже того, видеть, как его забирают у меня и он исчезает, как несчастные принцы.
Бич, устав маршировать, забрался ко мне на колени. Я сняла с его головы красный чепец и зарылась носом в его мягкие волосы. От него пахло, как от его отца, и мне казалось, что у меня вот-вот разорвется сердце.
– Мамочка, маленький Том плачет, – пролепетал Бич. – Он хочет кушать.
Он встал и потянул меня за руку. Я с трудом поднялась и пошла за ним в другую комнату, где меня ждал малыш. Служанка раздраженно ходила туда-сюда по комнате, подбрасывая Тома; ей надоел его плач. Я села в вытертое кресло, изгрызенное моими любимцами, расстегнула лиф. Тома посадили ко мне на колени, и его губки сразу начали искать грудь. Он присосался ко мне, и я невольно улыбнулась. Я старалась не смотреть на него, но не могла удержаться и чувствовала, как сердце мое тает от такой сладкой с примесью горечи близости. Бич следил за нами краем глаза; я улыбалась ему, напоминая, что люблю-то я его. Он повертел кольца у меня на пальцах: остроконечный бриллиант, узел тайной силы. Потом он взял пальчиками портрет, который всегда висит на ленте у меня на шее.
– Папа. – Он погладил поверхность стекла своими пальчиками, потом посмотрел на меня, склонив голову, и сказал: – Мама плачет.
– Нет, Бич, – возразила я. – Я не плачу. У меня болят глаза, вот и все. – А я-то думала, что давно уже выплакала все слезы.
Он влез мне на колени, стараясь не толкнуть младшего брата, и, вытянувшись, чмокнул меня в скулу рядом с глазом.
– Так лучше, – заключил он.
– Да, так лучше, – согласилась я.
Том наконец насытился и, сонный, завертелся у меня на руках. Губки у него припухли от сосания. Я боялась, если буду смотреть на него слишком долго, подпаду под его чары. Поэтому я осторожно уложила его в колыбель.
Услышала, как няня снаружи разговаривает со стражниками; они говорили громко. Она вернулась, покосилась на меня и начала собирать грязное белье. От помойного ведра в углу плохо пахло; сегодня его не выливали, что необычно.
– Где мусорщик? – спросила я.
– Чума, – сообщила служанка, и я отчетливо увидела страх на ее лице.
– В Лондоне чума?!
Она посмотрела на меня как на дуру.
– Мне здесь ничего не говорят, – пояснила я.
– Только в одном Лондоне умерло пятнадцать тысяч душ.
– Пятнадцать тысяч?! – Я была в ужасе, не верила своим ушам. Потом подумала о Мэри и Гертфорде. Живы ли они? – А мой муж? – спросила я.
Няня пожала плечами, и я пытливо посмотрела ей в лицо. Хотела узнать, не скрывает ли она чего-то. Но взгляд у нее была пустой, непроницаемый.
Постучала в дверь, за которой стоят стражники. Ее открыли, и я кричу:
– Двор уехал?
– Несколько месяцев назад, – ответил один из них. – Мы бы все уехали, если бы было куда.
– А мой муж не заболел? Моя сестра уехала вместе со всем двором?
Служанка, неся груду грязного белья, вышла, глядя на меня искоса, как на сумасшедшую.
– Я не уполномочена передавать вам вести о ваших родственниках, даже если бы что-то и знала.
Она захлопнула дверь перед моим носом, и я снова осталась одна. Конечно, я старалась убедить себя в том, что мне сообщили бы о смерти сестры или мужа. Голова у меня кружилась; я была сама не своя, потому что страшная болезнь угрожала мне и моим мальчикам. Задача матери – защитить своих детей, а я не могу. Мы заперты здесь, мы не можем уехать, мусорщик уже заболел чумой, а кто следующий – одна из служанок, один из стражников, один из мальчиков? Может, будет лучше, если нас унесет чума, всех трех вместе? Но как же Гертфорд?
Я слышала, что смерть от чумы ужасна; и невольно поддалась игре воображения. Представила себе мужа, который мечется в агонии в какой-то темнице. Мое дыхание сбилось, от страха меня колотила дрожь. Страх пожирал меня, как пламя. Открыв окно, я полной грудью вдохнула воздух, стараясь прийти в себя. Но я не могла успокоиться; мне казалось, что внутри меня живет другая женщина и она кричит, зовет:
