– О, майорша, майорша!
– И как же вы можете с ним оставаться? – Голос больной изменился, она почти кричала. Глаза ее горели сухим горячечным блеском. – Покайтесь, покайтесь, пока не поздно! Поезжайте к своим родителям, пока они сами сюда не явились и не прокляли вас! Неужели вы всерьез считаете Йосту Берлинга своим мужем? Бегите от него! Я оставлю ему Экебю, власть, все что угодно – и вы решитесь разделить все это с ним? Решитесь наслаждаться богатством и славой? Я решилась… когда-то. Надеюсь, вы помните, как сложилась моя жизнь. Помните тот рождественский ужин, помните каталажку в судейской усадьбе?
– О, госпожа майорша, о каком счастье вы говорите? Я приложу все усилия, чтобы счастье даже не приближалось к нашему очагу. Мы, грешники, не имеем права наслаждаться счастьем. Неужели вы думаете, я не хочу домой? Если бы вы знали, с какой тоской я думаю о доме, о спокойствии, о родительской поддержке и любви. Но я и на это не имею права. Я обречена жить здесь, я обречена все время бояться… Господи, все, что я делаю, в конце концов оборачивается грехом и скорбью сердечной. Бояться, что, помогая одному, я наношу рану другому. Я слишком слаба и глупа, чтобы выдержать жизнь здесь, но что я могу сделать? Я, связанная вечным искуплением греха?
– Все это слова, графиня. Красивые слова. Не обманывайте себя. Вы просто не хотите его оставить, вот и вся причина.
Графиня не успела слова сказать, и я не уверена, что она нашлась бы, что ответить, но тут в комнату вошел Йоста Берлинг.
– Подойди ко мне, Йоста. – Возбуждение улеглось, голос опять стал резким и неприязненным. – Подойди, подойди, ты, кем не нахвалится весь уезд. Спаситель человечества. Узнай, как прожила это время старая майорша, которую ты обрек нищенствовать на дорогах, презираемой и ненавидимой!
Сначала я расскажу тебе, что было весной, когда я наконец добралась до своей старухи матери.
В марте это было, в марте. В марте пришла я в эльвдальские леса. Можешь себе представить, что за вид у меня был. Туда путь не близкий – нищенка, побирушка. Она в молочном погребе, сказали мне. Я спустилась туда и долго стояла у дверей. По всем стенам на полках стояли медные бидоны с молоком. А моя мать, которой за девяносто, брала один за другим эти бидоны и снимала сливки. Она работала без устали, ловко и споро, но я видела, с какой мукой ей это дается, как ей трудно выпрямиться, чтобы достать с полки очередной бидон. Мне казалось, она меня не видит, но вдруг услышала ее странный, пронзительный голос.
«Значит, так все и случилось, как я тебе пожелала», – сказала она.
Я попросила ее простить меня, но поняла, что зря старалась – старуха была совершенно глуха. Я замолчала и опять услышала ее голос:
– Можешь подойти поближе и помочь.
Я подошла и стала помогать. Снимала бидоны в раз и навсегда заведенном ею порядке, ставила на место, опускала половник ровно на ту глубину, на которую следует опускать, когда снимаешь сливки. Мать никогда и никому, ни одной служанке, не доверяла эту работу, но я с детства помнила, как это делается.
«Справишься», – только и сказала она, и я поняла, что она меня простила.
А из нее словно воздух выпустили. Сидела в своем кресле и спала целыми днями. Две недели назад она умерла. Я вернулась бы раньше, Йоста, но я не могла ее оставить. Не могла…
Майорша остановилась. Ей было заметно трудно дышать. Йоста бросился к ней, но она предостерегающе подняла руку, собралась с силами и продолжила:
– Ты знаешь, Йоста, я хотела, чтобы ты жил здесь, в Экебю, поблизости от меня. У тебя особый дар, в твоем обществе всем весело и хорошо. Если бы ты захотел остепениться, я дала бы тебе большую власть. И я всегда надеялась, что ты найдешь себе хорошую жену. Сначала подумывала я о Марианне Синклер, потому что видела, как она в тебя влюблена, еще с тех пор, когда ты работал лесорубом. Потом Эбба Дона… В один прекрасный день я даже поехала к ней и сказала, что, если она выйдет за тебя замуж, ты получишь в наследство Экебю. Если я что-то сделала не так, прости меня.
Йоста встал на колени рядом с кроватью, прижался лбом к железной раме и застонал, как стонут люди, когда вспоминают что-то очень постыдное.
– И скажи мне, Йоста, как ты собираешься жить? Как ты будешь обеспечивать молодую жену? Скажи мне, скажи. Ты же знаешь, я всегда желала тебе только добра.
И Йоста начал говорить, стараясь улыбаться, хотя сердце его изнывало от жалости и стыда.
– Когда-то, когда я хотел во что бы то ни стало заняться работой, майорша подарила мне хуторок. Он никуда не делся. Я его не продал и не пропил. Он все еще мой. Осенью я привел его в порядок. Лёвенборг помогал мне. Мы побелили потолок, покрасили окна, оклеили стены обоями. Дальнюю комнатку Лёвенборг окрестил «кабинет графини». Он объездил все хутора в округе, искал господскую мебель, которую хозяева по случаю покупали на аукционах, но так ей и не пользовались. Купил кресла с подлокотниками, комоды с бронзовой оковкой и все такое. А в большой комнате поставили ткацкий станок для моей жены и токарный для меня. Купили разную домашнюю утварь. Лёвенборг долгими вечерами сидел и сетовал, как же мы будем жить с графиней в такой глуши. Но, клянусь, майорша, даже молодая моя жена не знала про это. Мы решили признаться ей только тогда, когда нам придется покинуть Экебю.
– Продолжай, Йоста!
– Лёвенборг все время повторял, что без служанки нам не обойтись. «Летом-то здесь, конечно, красота, – повторял он, – но зимой ей будет одиноко. Тебе нужна служанка, Йоста».
И я с ним согласился, хотя не знал, хватит ли у нас на это средств. Тогда он в один прекрасный день явился со своими нотами. Принес и стол с нарисованными клавишами. «Ты что, Лёвенборг, собрался поступить к нам в служанки?» – спросил я его. «А почему бы и нет, – ответил он. – Служанка вам нужна. Не собираешься же ты заставить юную графиню готовить еду и таскать дрова и воду из колодца?» Разумеется, я не собирался заставлять ее впрягаться в домашнее хозяйство, но ведь у меня самого есть пара рук. Но он настаивал на своем – лучше, если нас будет двое, а она пусть сидит и вышивает крестиком. Ты даже не представляешь, сколько заботы нужно такому нежному созданию!
– Продолжай! – сказала майорша. – Мне нравится твой рассказ. Он облегчает мои страдания. Значит, вы с Лёвенборгом решили, что молодая графиня будет в восторге от такого предложения?
Ему не очень понравился ее насмешливый тон, но он сдержался и продолжил:
– Нет, майорша, я так не решил, но если бы она захотела, было бы замечательно. Оттуда пятьдесят километров до ближайшего врача. А у нее такая легкая рука и такое нежное сердце, она могла бы перевязывать раны и облегчать горячку. К тому же я уверен, что люди стали бы приходить к ней за утешением, ее словно сам Бог предназначил быть утешительницей и целительницей ран. И физических, и душевных. А ведь так много горя в мире, так много несчастных, которым нужны слова утешения и надежды!
– А ты, Йоста Берлинг? Сам-то ты что собрался делать?
