Он лихорадочно искал слова прощания.
Твой дом полон горя, вот так начнет он свой монолог. Твой дом полон тоски и рыданий, и сердце мое разрывается. Ты должна ехать домой, Марианна, твой отец обезумел от тоски, а матери грозит опасность. Он может ее убить, сам не сознавая, что творит. Ты должна ехать домой.
Он уже открыл рот, чтобы произнести эти роковые слова, но они так и остались несказанными.
Он взял ее лицо в руки, поцеловал и онемел. Сердце заколотилось так, словно собиралось выскочить из груди.
Оспа. Когти ее оставили страшные следы на прекрасном лице Марианны. Кожа погрубела, стала серой и пористой, обезображенной оспинами. Никогда больше на зацветет нежный румянец на ее щеках, никогда не проступят трогательные голубые жилки на висках. Никогда не засверкают прежним голубым огнем глаза под отечными веками. Роскошные брови исчезли, а белоснежная эмаль глазных белков пожелтела и словно растрескалась, как покрывается сеткой кракелюр лак на старинных полотнах.
Не осталось и следа былой красоты. Все ее черты, что когда-то казались нарисованными одним росчерком пера замечательного художника, отяжелели, стали грубыми и непривлекательными.
Многие потом оплакивали ее былую красоту. По всему Вермланду шли разговоры – люди горевали, как будто их лишили чего-то важного, желанного украшения их нелегкой жизни. Вспоминали ее живые, блестящие глаза, безупречную кожу, светлые красивые локоны. В Вермланде умеют ценить красоту, как, наверное, нигде больше. Простые люди сокрушались, будто потеряли самый драгоценный камень в короне своего обожаемого края, будто сама их жизнь, не одушевленная вдохновенной красотой Марианны Синклер, стала скучнее и тоскливее.
Но первый, кто увидел, как изуродовала красавицу Марианну неумолимая болезнь, даже не думал предаваться отчаянию.
Его душа словно взорвалась, он вряд ли сам смог бы определить, что это за чувства – нежность, жалость… они переполняли его, как по весне переполняют русло вышедшие из берегов реки. Растущая с каждой секундой любовь исторгала волны жара, слезами счастья подступала к глазам, заставляла дрожать руки и все тело.
Любить ее, защищать, не давать в обиду, стать ее рабом, ангелом-хранителем!
Сильна любовь и сама по себе, но стократно сильней любовь, прошедшая огненное крещение болью. Кем надо быть, чтобы именно сейчас окончательно сразить Марианну, сказать, что они должны расстаться?
И он к тому же не просто не хотел, он не мог ее оставить. Он был уверен, что не она ему, а он обязан ей жизнью, ради нее он готов совершить любой смертный грех.
И он молча целовал ее и плакал, пока старая сиделка чуть не насильно увела его из комнаты.
После его ухода Марианна долго не произносила ни слова – лежала и думала о Йосте. На какую жертвенную любовь он, оказывается, способен… хорошо, когда тебя так любят, решила она и попыталась прислушаться к своему сердцу.
Да, хорошо, когда тебя любят, но любишь ли ты сама? Что ты чувствуешь?
И она поняла, что не чувствует ровным счетом ничего. Даже меньше, чем ничего.
Что случилось с любовью? Умерла? Куда она скрылась, плод ее сердца?
Или просто затаилась в темных уголках ее души, пытается спрятаться от ледяных глаз демона самокопания и самоанализа, от его корявых пальцев, от унизительного смеха?
– Ах, любовь моя, плод моего сердца… – повторила она с беспокойством определение, подсказанное ее ледяным двойником, скорее всего, с издевкой. – Жива ли ты или исчезла навсегда, как исчезла моя красота?
* * *
На следующее утро заводчик и помещик Мельхиор Синклер зашел в спальню жены.
– Присмотри, чтобы в доме навели порядок, Густава, – сказал он. – Я еду за Марианной.
– Конечно, дорогой Мельхиор. Конечно, наведу.
На том и порешили.
И через час могущественный Синклер уже ехал в Экебю.
Невозможно представить, какие перемены произошли с ним всего за несколько часов. В богатых санях с откидным верхом сидел благожелательный, благородный, аристократически бледный господин. Для такого случая он надел лучшую меховую шубу и подпоясался лучшим кушаком. Волосы аккуратно причесаны. Единственное напоминание о вчерашнем – глубоко запавшие глаза.
И так же невозможно представить, каким солнечным, каким ясным выдался этот февральский денек. Снег сверкал, как глаза юной дебютантки, когда ее приглашают на первый в жизни вальс с настоящим кавалером. Березы воздевали к небу кружевные красно-коричневые ветви, украшенные поблескивающими иголками инея.
Природа словно решила устроить себе маленький праздник, а праздник природы понятен всем, и нет на земле существа, которое отказалось бы в нем поучаствовать. Кони фыркали и танцующим шагом выбрасывали заиндевевшие копыта. Они бежали так резво, что кучер мог бы и не покрикивать и не щелкать кнутом. Но он все равно покрикивал и щелкал кнутом.
Без всякой надобности – от хорошего настроения.
Сани остановились у парадной лестницы в Экебю.
Вышел слуга.
– Где хозяева? – спросил великий Синклер.
– На охоте. На медведя пошли – на того самого, шатуна с Гурлиты.
– Все?
– Все до одного, патрон. Здоровенные корзины с едой с собой взяли и поехали. Кто ради медведя, кто ради корзины.
Заводчик расхохотался так, что смех его отозвался эхом во всех уголках усадьбы. Он тут же полез в кошель и дал слуге серебряный далер за находчивость.
– Передай моей дочери: за ней приехал отец! Пусть не волнуется, не замерзнет – санки крытые, и волчья полость припасена.
– Патрон не хочет зайти в дом?
– Спасибо, мне и здесь хорошо.
Слуга исчез. Патрон Синклер развалился в санях и огляделся. Он был в таком лучезарном настроении, что вряд ли что-то могло его испортить. Он так и думал, что придется подождать. Марианна еще спит, наверное. Ну что ж, можно и подождать. Он огляделся.
Под самой крышей висела длинная сосулька, и солнце никак не могло с ней сладить. Сначала оно послало лучик, чтобы растопить ее у основания, в надежде, что она рухнет под собственной тяжестью. И в самом деле, с сосульки упала капля, и лучик отвлекся – дело сделано, осталось за малым. Но как только он отвернулся, сосулька тут же застыла, теплые капли опять превратились в лед. Луч начал все снова, но несколько попыток закончились так же – ничем. На помощь пришел другой луч, настоящий пират: он вцепился в самый кончик, взял сосульку на абордаж и не отпускал, пока не началась настоящая звонкая капель.
Заводчик расхохотался.
– А ты не дурак, – похвалил он солнечный луч.
На дворе ни души. Он прислушался. В доме тоже было очень тихо, никакого шевеления, но он не видел причин для нетерпения. Уж это-то он знал – женщинам нужно время, чтобы привести себя в порядок, а что это значит – «привести себя в порядок», – он тоже хорошо знал.
